Смекни!
smekni.com

Степень влияния библейских книг на личности русских поэтов XVIII века, формы "адаптации" православных идей в их творчестве (стр. 11 из 13)

Боже, милостив мне буди:

У Тебя мой щит, покров,

Да услышат ето люди,

И моих приятье слов.

Буди помощь и подпора,

Отврати мои беды:

Жить хочу я без раздора,

Есть ли получу следы.

[26, с. 190]

Несомненно, здесь форме уделено куда большее внимание. Ритм четок – молитва написана хореем – рифмы более сложны. Замечательно и то, что из первых букв всех строк составляется следующая фраза «Буди Боже милостив, Господи, помилуй мя».

Поэт просит у Господа защиты и помощи в своих горестях, говорит о том, как устал нести свой крест посреди порока, брани и разврата. Заканчивается молитва, вопреки традициям, не восхвалением величества Божия, а вполне человеческой просьбой и жалобой:

Утоли мои Ты страсти

И печали отгони;

Мне, терзая мя напасти,

Ясны помрачили дни.

[26, с. 190]

В том же ключе звучит и «Молитва V»:

Во всей жизни минуту я кажду,

Утесняюсь гонимый и стражду,

Многократно я алчу и жажду.

[26, с. 189]

Однако здесь можно заметить нечто новое: поэт не просто обращается к Небу, перечисляет свои напасти и просит о защите и помощи – он задается вопросом о причинах своих страданий. Вернее, он задает этот вопрос небу:

Иль на свет я рожден для тово,

Чтоб гоним был, не знав для чево,

И не трогал мой стон никово?

[26, с. 189]

Здесь есть даже некая требовательность, отсутствие смирения и слепого повиновения воле Господа. Точно так же есть она и в первых строках молитвы:

Правосудное небо воззри,

Милосердие мне сотвори,

И все действа мои разбери!

[26, с. 189]

Поэт призывает, именно призывает на себя суд Божий, ничуть его не опасаясь, уверенный в своей невинности, в том, что страдает он ни за что. Он обращается к Господу, как к последней инстанции – и Бог, как считает поэт – не откликнуться на зов не может.

Иль не будет напастям конца?

восклицает в отчаянии поэт, обращаясь к небесам. Заканчивается молитва вновь горячей и страстной просьбой:

Вопию ко престолу Творца:

Умягчи, Боже, злыя сердца!

Перу Сумарокова принадлежит и великолепное переложение в стихотворную форму 1-й главы из пророка Исайи: 19 стихов из 31. Эта та часть книги, где пророк от имени Господа гневно обличает людей в их грехах, с болью и горечью говорит о разрухе, что настала в землях и сердцах людей:

Страну родительску пустыней очи зрят:

Пылает в облак огнь и грады все горят,

Валятся стены их, быв прежде горделивы,

Пришельцы грабят нивы.

[26, с. 199]

В книге говорится и о тщетности жертв, которые люди приносят лицемерно, только следуя традиции или же желая откупиться от Бога, жертвы эти и молитвы не затрагивают их сердец и их дел.

На что вы множество приносите Мне жертв,

И агнец предо Мной лежит убитый мертв?

Во всесожжении к чему ваш огнь пылает?

Того ли Бог желает?

[26, с. 199]

Тема выбрана автором не случайно: проблема веры ложной и веры истинной, поднимаемая в Книге Исайи звучит глубоко актуально даже для наших дней. Таким образом, в творчестве Сумарокова мы сталкиваемся с открытым звучанием библейских текстов и написанием молитв, а также с употреблением библейских мотивов (топосов рая и ада и т. д) в торжественных одах.

И наконец мы подходим к рубежу XVIII века - Гавриле Романовичу Державину. «Мощный, будто вытесанный из трудно поддающегося резцу камня или отлитый из грубого металла, стих его во всей русской поэзии есть явление исключительное, чудесное. Тот, кто окажется захваченным его необоримою силою, никогда уже не сможет (и не захочет) освободиться от власти звучания державинского слога. Пусть слог этот покажется кому-то местами чуть устарелым - и в самой архаичности своей всегда проявит он собственное величие», - пишет Дунаев. [6, с. 91]

И эта-то мощь, звучность, высокость и торжественность стиля как нельзя более соответствует теме, избранной поэтом для одного из шедевров своих - оды «Бог» (1784). Ода эта станет во всей русской литературе явлением исключительным, и не потому, что никто не дерзал посягнуть на подобную тему - как раз дерзали, особенно в XVIII столетии, многие. И не только в России, но и в Европе. Но у одного лишь Державина поэтическая мощь и совершенство поэзии так полно и безусловно соответствуют избранной теме. Ода «Бог» - своего рода поэтическое богословие, живое дыхание поэзии одухотворяет здесь строгие и четкие вероучительные формулы. Ода переведена на десятки языков, только на французский язык имеется около пятнадцати переводов, десять - на немецкий, есть перевод на японский.

О Ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трех лицах божества!

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все Собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы называем: Бог.

…Себя Собою составляя,

Собою из Себя сияя,

Ты Свет, откуда Свет истек.

Создавый все единым словом,

В твореньи простираясь новом,

Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!

[31, с. 8]

Поэт, следуя в определении Бога и Его свойств за христианской догматикой, прежде всего выделяет ту истину, которая опирается на новозаветную идею «Бог есть свет» (Ин. 1,4-5; Ин.8,12; 1Ин.1,5). Однако при этом вряд ли в строке «Ты Свет, откуда Свет истек» Державин имел в виду начало акта творения (Быт. 1,3), скорее - второй член Символа веры («...Света от Света, Бога истинна от Бога истинна...»), истечение Света никак не должно пониматься здесь как сотворение света, скорее как рождение Света, то есть Бога Сына.

Высказывались мнения, будто Державин в своей оде проявляет себя скорее деистом, нежели истинным христианином. С этим трудно согласиться. В доказательство утверждения о деизме поэта указывают порою на идею непостижимости Бога для человеческого воображения, высказанную в последней строфе оды:

Неизъяснимый, непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображении бессильны

И тени начертать Твоей...

[31, с. 8]

Однако Создатель именно непостижим для человека в Своей сущности, но богопознание возможно для человека, хотя и весьма ограничено, в той мере, в какой Сам Бог допускает это, дозволяет творению - посредством выхода за пределы Своей сущности. Для Державина познание величия Творца совершается через восхищение величием сотворенного мира. Хотя поэт сознаёт, что такое величие ничтожно мало по сравнению с истинным величием Божиим.

В воздушном океане оном,

Миры умножа миллионом

Стократ других миров, - и то,

Когда дерзну сравнить с Тобою,

Лишь будет точкою одною...

[31, с. 9]

Нельзя не отметить здесь близость тому, что мы уже встречали у Ломоносова: Державин познает Бога через познание Его отражения в творении. И через познание себя самого как отражения этого творения.

Профессор А.И. Осипов, говоря о деизме, точно отметил, что в деистической системе «человек абсолютно автономен», что «для его духовной жизни не требуется никакого общения с Богом», что деизм полностью отвергает необходимость Бога для человека, а это «может привести к прямому богоборчеству».[32, с. 29-30] Но у Державина человек как раз и не является самодовлеющей ценностью, его бытие получает свое осмысление именно через связь с Богом - так что ни о каком богоборчестве и речи идти не может:

Тебя душа моя быть чает,

Вникает, мыслит, рассуждает.

Я есмь конечно, есть и Ты!

Ты есть! - Природы чин вещает,

Гласит мое мне сердце то,

Меня мой разум уверяет,

Ты есть - и я уж не ничто!

[31, с. 9]

Не только восславление Создателя - возвеличивание и человека как проявление в мире славы Отца составляет предмет поэтического восторга Державина. Поставленный Замыслом о мире в центр тварной вселенной, человек, пусть и в малой мере, несёт в себе отсвет Божия всесовершенства. Молитвенный и ликующий голос гениального поэта сам собою становится проявлением этого человеческого величия.

…Ты во мне сияешь

Величеством Твоих доброт;

Во мне Себя изображаешь,

Как солнце в малой капле вод.

[31, с. 9]

Известно, что ни одна религия, ни одна философская система не ставит человека столь высоко, как это делает христианство. «Согласно Замыслу, учит нас христианство, человек должен стать своего рода связью между Творцом и творением, должен через себя передавать творческую энергию Создателя всему тварному миру. Отпадением от Бога в первородном грехе человек как бы воспротивился и Замыслу, но Замысел остался всё же неизменным».[6, с. 94] Державин оценивает человека (как и себя самого) с точки зрения его места в Замысле, но не в отпадении - поэт воспевает человека в том состоянии, в какое он должен возвратиться, восстановив связь с Богом.

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил тварей Ты телесных,

Где начал Ты духов небесных

И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна Божества...

[31, с. 10]

«Державин не может не ощущать антиномичности бытия человека, следствия грехопадения. Смысл существования человека, согласно православному учению, - достижение богоподобия, обожение, залогом чего для поэта становится именно предназначенное ему место в Замысле. Но повреждённость человеческой природы определяет и его ничтожество, одновременное величию», - к такому выводу приходит М. М. Дунаев [6, с. 95]. Именно в этой антиномии нужно искать объяснение знаменитых строк державинской оды -