Ни Григорий, ни Кошевой не способны охватить всей полноты мотивов и объективно взвесить все обстоятельства, ибо первый на все смотрел с точки зрения настроений человека, признавшего непреложность Советской власти и вернувшегося домой с желанием мирной жизни, другой – с точки зрения той роли, которая принадлежала Григорию в восстании, и напряженной обстановки на хуторе, на Дону.
Между тем диалог вновь приблизился к черте, за которой, казалось, уже невозможно было его продолжение. Григорий резонно замечает, что старого не переменишь, что поганую и длинную песню пережитого перепевать поздно. Но кошевой иного мнения, груз былого давит, слишком тяжкими были преступления Григория, чтобы их предавать забвению:
«Этого из памяти не выкинешь.
Григорий усмехнулся:
- Крепкая у тебя память!» - Диалог коснулся одной из самых острых проблем эпохи, проблемы революционного гуманизма, права на революционное возмездие и ответственности перед законами человечности.
Кошевой не может забыть кровь, пролитую Григорием во время восстания: «Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть». Григорий придерживается иного взгляда: «Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю…» Столкнулись два характера, два разных взгляда: кто же прав? Содержание диалога расширяется. Григорий роняет слова, придающие особую идеологическую и нравственную остроту всему разговору:
«Ежли все помнить – волками надо жить».
Но следует заметить, что реплики Григория начинают приобретать большую весомость, речь его звучит более уверенно и энергично, как только дело коснулось проблем нравственных. Теперь он мог опереться на свою субъективную честность, моральную непричастность к преступлениям, которые связывались с белогвардейцами. Высказывания кошевого, наоборот, несколько утратили энергичность, в них все явственнее и явственнее стало проскальзывать раздражение. Пора подводить черту. Резко меняется тон реплик Григория. Все его попытки пробудить в Кошевом хотя бы простую заинтересованность в своей судьбе ни к чему не привели. Григорий говорит резко и прямо:
«Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет, буду обороняться!».
Он убежден, что честная служба в Красной армии, ранения дают ему возможность отстаивать свое право перед Советской властью: он свои преступления искупил кровью.
Михаил Кошевой такого права за ним не признает. В Григории он видит побежденного врага и требует, чтобы он безоговорочно капитулировал перед революционным правосудием, которому и дано определять степень вины и меру наказания.
Ненависть становится взаимной, хотя ясно, что чувство Григория – это ответная реакция на резкость тона и даже глумливые нотки, проскользнувшие в речи Кошевого. Хотя Кошевой и возмутился, услышав от Григория: «До чего же ты сволочной стал, Михаил!» - и напомнил ему: «Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо», - объективно складывается впечатление, что осужденные им «повадки» проявились у него самого.
Так закончился диалог-поединок, и Кошевой в этом столкновении нравственной победы не одержал… А кто же победитель? Ведь Григорий тоже вынужден был временами отступать перед доводами Михаила.
Григорий, возвращаясь домой, начисто отрицал всякую возможность своего участия в каком-либо движении, направленном против Советской власти. Его позиция сводилась к нейтралитету смертельно уставшего человека, его стремления не шли дальше семьи и хозяйства. Кошевой, наоборот, начисто отрицал возможность его неучастия в движении, направленном против Советской власти, если такое движение возникнет. Но состоявшийся разговор повлиял ли на них, поколебал ли их позицию? Кошевой еще сильнее укрепился в неприязни и недоверии. Опрометчивая реплика Григория: «Против власти не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет», - только обострила его подозрения. Григорий же понял, что ему предстоят серьезные испытания. Его надежды на жизнь мирного труженика и семьянина оказались поколеблены. Таковы уроки, вынесенные действующими лицами романа. Объективный же смысл приведенного диалога значительно шире и серьезнее. Здесь подведены итоги определенного этапа пути Григория и созданы сюжетные предпосылки дальнейшего развития действия. Реальная обстановка в стране была такова, что еще рано было говорить об окончательном разрешении проблем, связанных с людьми типа Григория Мелехова, а следовательно, о сюжетном завершении судьбы героя.
Практически выбывает из романа Михаил Кошевой. Григорий остается наедине со своими мыслями. Однако Шолохов не воспроизводит их непосредственно. Следует размышление в форме несобственно-прямой речи, в которой нелегко уловить грань, отделяющую мысли автора и персонажа:
«Что ж, все произошло так, как и должно было произойти. А почему его, Григория, должны были встречать по-иному? Почему, собственно, он думал, что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые грехи? И, может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна?
…Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека, неслось протяжное: «Эскадро-о-он…» - когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя, - седло поползло под ним…Охваченный стыдом и ужасом, он спрыгнул с коня, чтобы затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удалявшийся грохот конских копыт
Полк пошел в атаку без него…».
Картина сна увенчивает всю сцену с Кошевым, предвещая трагическое будущее Григория. Мотив одиночества вновь вторгается в повествование о Григории. Шолохов не дает прямой оценки происходящему, а воспроизводит действительность во всей ее полноте, в сложной и противоречивой игре сил, полагая в ней найти ответы на вопросы, которые так мучительно и даже грозно вставали перед героем романа. А пока только лишь намек на то, что Григория ожидают тяжкие испытания:
«Не думал он в этот предрассветный час, что еще не раз придется ему ходить в атаку и во сне и наяву».
Седьмая глава восьмой части «Тихого Дона», непосредственно следующая за сценой разговора Григория с Кошевым, - по существу, развивает мотивы, связанные с этой сценой. Спор между ними продолжается
Григорий рано утром вышел на улицу: «Надо на могилки сходить, проведать мать и Наталью».
На душе у него было тяжко и смутно, и он решил отправиться к Зыкову, чтобы в дружеском разговоре излить душу, попросить совета: «с кем же, как не с Прохором, мог поделиться Григорий своими самыми сокровенными думами?».
От образа Григория веет отрешенностью. Он, как призрак, движется в этот ранний час по безлюдному хутору. Повстречавшиеся старухи «молча, как чужому, кланялись Григорию и только тогда, когда он проходил мимо, останавливались и подолгу глядели ему вслед».
Если вначале Григорий «внимательно, словно в чужой местности, разглядывал знакомые с детства дома и сараи», то теперь уже «не смотрел по сторонам, шел, глядя под ноги, на белый, слегка увлажненный оттепелью и очень мягкий снежок, настолько мягкий, что он даже не ощущался под ногами и почти не скрипел». Он был погружен в себя, его мысли витали вокруг родных могил:
«Все кончено. Могилки присыпало снежком. А земля, наверно, холодная там, в глубине…Вот и отжили – да как скоро, как во сне. Лежат все вместе, рядом: и жена, и мать, и Петро с Дарьей…Всей семьей перешли туда и лежат рядом. Им хорошо, а отец – один в чужой стороне. Скучно ему там среди чужих…»
Скорбь и тихая грусть размышлений о дорогих покойниках, о быстротечности земного бытия, непосредственность ощущения могильного холода, неслышный шаг по мягкому снегу, среди утренней тишины – все это создает иллюзию призрачности, навевает мысль о слабеющих связях с этим миром. Многие, кто был дрог ему, ушли в могилу. Что же еще привязывает его к жизни? «потом Григорий стал думать о детях… Слишком много отняла у них смерть. Они напуганы. Почему Полюшка вчера заплакала, когда увидела его? Дети не плачут при встрече, это на них не похоже. О чем она подумала?».
Следуют один за другим эпизоды, постепенно вводящие Мелехова в курс действительной жизни. По мере того как расширялось его знакомство с обстановкой, все труднее было находить решения, в которых бы примирялись, сопрягались личные стремления и требования, диктуемые объективно складывающейся ситуацией. Именно взаимодействие субъективного и объективного создает источник развития характера.
Человек действует, подчиняясь не только влиянию внешней обстановки, но и внутренним побуждениям, в которых в снятом виде тоже таятся силы объективного мира. Диалектическое единство этих начал, а не прямолинейная связь между «историческим потоком» как совокупностью конкретных обстоятельств и характером содержит мотивы, определяющие судьбу человека.
В задушевном разговоре с Прохором Григорий как бы продолжает свой спор с Кошевым, выдвигает все новые и новые доказательства своих заслуг перед Советской властью, говорит о неутихающей от времени ненависти к белым: «Да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал!»
Казалось бы, Прохор Зыков, уверенно заявивший, что никакого восстания не будет и что казаки увлечены работой, «ажник хрипят, а пашут и сеют, как, скажи, каждый сто годов прожить собирается!» - внес ясность в ситуацию, наметил благоприятную перспективу перед Григорием. Однако это не снимает представления о неустойчивости обстановки на хуторе и внутренней неуравновешенности героя. Шолохов в совершенстве владеет мастерством динамического, сложного по своей структуре, полифонического диалога, который воспроизводит и движущуюся панораму жизни в единстве драматического и комического, патетического и бытового и внутренний мир человека в его развитии, в столкновении противоборствующих начал.