Такая ли женщина Ольга Ильинская?
Суждение о статье Добролюбова, посвященной Обломову, Гончаров, в цитировавшемся письме к П. В. Анненкову, закончил следующими словами: «После этой статьи критику остается - чтоб не повториться - или задаться порицанием, или, оставя собственно обломовщину в стороне, говорить о женщинах». О героинях гончаровского романа — женщинах вскоре проницательно написал критик А. В. Дружинин: «Новым и последним, решительным шагом в процессе творчества было создание Ольги Ильинской — создание до того счастливое, что мы, не обинуясь, назовем первую мысль о нем краеугольным камнем всей обломовской драмы, самой счастливой мыслью во всей артистической деятельности нашего авто- ! ра. Даже оставивши в стороне всю прелесть исполнения, всю художественность, с которою обработано лицо Ольги, мы не найдем достаточно слов, чтоб высказать все благотворное влияние этого персонажа на ход романа и развитие типа Обломова».
Гончаров вдохновенно воспевает женщину, вступающую в «сферу сознания» — в сферу сознающей себя, истинной любви.
Такое сознание, как понимает его Гончаров, есть глубоко внутреннее, может быть, врожденное, лишь пробуждаемое вспыхнув чувством разумение великого нравственного долга женщины — долга перед жизнью... Это сознание спокойно, чуждо рефлексии, рассудочности, сомнений.
«- Для меня любовь эта — все равно что... жизнь, а жизнь... - Она искала выражения.
- Что ж жизнь, по-вашему? — спросил Обломов.
- Жизнь - долг, обязанность, следовательно, любовь — тоже долг: мне как будто Бог послал ее, — досказала она, подняв глаза к небу, - и велел любить».
Прекрасно и мудро нравственное величие Ольги — величие, так естественно и простодушно сказавшееся в трех ее «никогда».
«Никогда! Никогда!» — воскликнула она в ответ на испугавшую ее страстную мольбу о поцелуе — «в залог невыразимого счастья».
((Никогда, ни за что», — твердо ответила Ольга Обломову на вопрос, смогла ли бы она ступить на «ужасный путь»: «много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить».
«- Отчего же бы ты не пошла по этому пути, — спросил он настойчиво, почти с досадой, - если тебе не страшно?..
- Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, — сказала она, — а я... расстаться с тобой!.. Никогда!»
Им, однако, пришлось расстаться и перенести это расставанье как глубокую жизненную трагедию.
Ведь Ольга, как и Штольц, принадлежала той жизни, которая «трогала», которая требовала постоянной, «повышенной» деятельности чувства, и не только чувства. Обломову же его страстная любовь представлялась необходимой, но временной стадией на пути к «выработке торжественного покоя», к осуществлению «нормы любви». Обломов любил такую Ольгу, которая должна отождествиться с идеальным женским образом его мечтаний. Такой «будущей», идеальной Ольги не могло быть.
Обломов не мог удержаться на высоте напряженно-деятельной и требовавшей его ответной деятельности любви Ольги. Она любила «будущего Обломова», а этого «будущего», «идеального» в ее смысле Обломова тоже не могло быть.
На какой-то момент, может быть самый высший, самый значительный в их жизни, пути Ольги и Обломова пересеклись, судьбы отождествились. Но чтобы не расставаться никогда, тому или другому из них надо было бы стать иным, переродиться.
В любви же к Обломову Агафьи Матвеевны Пшеницыной лишь раскрылась ее простая самоотверженная натура. И кротость Обломова, его нравственная чистота не остались безответны в этом мире: «не по-прежнему смотрит беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами» Агафья Матвеевна Пшеницына, «а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах». В этом пробуждении к духовности, казалось бы, безнадежно животной натуры — заслуга Обломова. Душа ее расцвела в поэтическом чувстве истинной любви.
«Страницы, в которых является нам Агафья Матвеевна, — писал Дружинин, — с самой первой, застенчивой своей беседы с Обломовым, верх совершенства в художественном отношении, но наш автор, заключая повесть, переступил все грани своей обычной художественности и дал нам такие строки, от которых сердце разрывается, слезы льются на книгу и душа зоркого читателя улетает в область тихой поэзии...»
В финале романа Штольц едет, вместе с Ольгой Ильинской, в домишко Агафьи Матвеевны, чтобы узнать о судьбе своего друга: та же обломовщина встречает его там.
«Штольц, уходя в последний раз, в слезах говорит: „Прощай, старая Обломовка: ты отжила свой век!"
И того не нужно говорить. Обломов сам достаточно объясняет себя, прося Штольца уйти, не трогать его, говоря, что он прирос одною большою половиною к старому, отдери — будет смерть!
Этим бы и следовало закончить вторую картину Сон, то есть непробудным сном, потому что далее, за обломовским хребтом (выражение Герцена где-то в «Колоколе»), мне открывалась дальнейшая, третья перспектива: это картина Пробуждения» («Лучше поздно, чем никогда»).
3. «Обрыв»
Гений Гончарова — романиста-художника — с особой силой и значительностью раскрылся в третьем романе его трилогии — «Обрыв», романе Пробуждения. Целых двадцать лет посвятил Гончаров созданию этого фундаментального произведения, задумав его в 1849 году в летние месяцы пребывания в родном Симбирске. «Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни —- все это расшевелило мою фантазию, и я тогда же начертил программу всего романа...?) («Намерения, задачи и идеи романа „Обрыв"», 1872). Завершен же роман был лишь в году 1869-м, уже после таких определяющих событий в истории России, как Крымская война и реформы шестидесятых годов, главной из которых была крестьянская. Однако, читая гончаровскую эпопею «пробуждения», мы обычно не обращаем внимания на то обстоятельство, что действие ее приурочено к времени, когда она и была задумана, то есть к концу сороковых — началу пятидесятых годов XIX столетия, то есть и дореформенному. Именно тогда сложилась «программа», окончательно созрела идея «третьей перспективы», перспективы «пробуждения», которая, в сущности, освещает как все три эпохи трех романов, так и «очерки путешествия», хотя всякий раз по-своему. «Третья перспектива», пусть еще неясно, так сказать, неадекватно, открывалась Гончарову уже в «Обыкновенной истории», в конфликте дядюшки и племянника. Эта особенность трилогии Гончарова станет нам ясна, если мы вдумаемся в понимание писателем типического, «типа». Гончаров не соглашался с мыслью Достоевского о «зарождающемся типе»: «...если зарождается, то еще это не тип. <...> ...тип слагается из долгих и многих повторений или наслоений явлений и лиц, где подобия тех и других учащаются в течение времени и, наконец, устанавливаются, застывают и делаются знакомыми наблюдателю» (из письма к Ф. М. Достоевскому от 11 февраля 1874 года).
«Эпоху пробуждения» открывают для Гончарова сороковые годы, и во всей своей сложности и противоречиях она осознается и отражается в «Обрыве» вплоть до годов шестидесятых — до появления Волоховых и Тушиных, в том или ином смысле представителей «партии действия» (как сказано в «Необыкновенной истории»).
Прекрасно понимая, что каждая из изображаемых в его романах «эпох» русской жизни есть также эпоха в истории общества, Гончаров сосредоточивает свое внимание на одной, важнейшей для него стороне — на пробуждении сознания, пробуждении чувства — «восстановлении человеческого в человеке», как сказал бы Достоевский. Романическое искусство Гончарова построено на глубоком проникновении в психологию сознания, психологию чувства — любви, страсти. Высшей задачей искусства писатель считал изображение «самого человека, его психологической стороны». «Я не претендую на то, что исполнил эту высшую задачу искусства, но сознаюсь, что она прежде всего входила в мои виды» («Намерения...»). В «Необыкновенной истории» эта «высшая задача» конкретизирована: «...в душу страстного, нервного, впечатлительного организма <а такими «организмами» были герои Гончаров может проникать, и то без полного успеха, только необыкновенно тонкий психологический и философский анализ!»
Три центральных типа эпохи «пробуждения» воплотились в трех характерах, трех «лицах» «Обрыва». Это — Бабушка, Райский («художник»), Вера. Вокруг этих трех лиц, трех «организмов» складывалась вся сложная структура романа — сюжет (сюжеты), композиция. Они, прежде всего, и являются целью такого психологического и философского анализа. Разъясняя «намерения, задачи и идеи» «Обрыва», Гончаров назвал две главные задачи романа. Первая — изображение игры страстей, вторая — анализ, в лице Райского, натуры художника, проявлений ее в искусстве и жизни, «с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии».