"Представьте же, как странно видеть этого мужика в тропиках, под экватором!… За окнами – жаркий белый город, голые черные рикши, магазины драгоценных камней, отели, полные туристов со всех концов земли…кокосовые леса… Одетый во все белое, рослый, узловатый, огненно- рыжий, с голубой веснушчатой кожей, бледный и энергично- возбужденный, даже просто шальной… с виду он не то швед, не то англичанин." Он "притворяется… , он играет роль", снова "притворяется." "У него все идиоты", "он всех: знает, да хорошо знает и цену каждому из них" . Это Зотов, человек своими силами выбившийся "в люди". Теперь он богат, но какая-то постоянная нервозность, напряжение проступает в этом образе. Нет в его душе покоя.
И вот мы видим преуспевающего "дельца" в небольшом буддийском монастыре, он "с какой-то страшной серьезностью глядит на двухсаженную деревянную статую, красно и желто расписанную и раззолоченную…", видя вдруг в ней "точь-в-точь деревянные миски и чашки" на русских ярмарках. Зотов пытается говорит о сходстве острова Цейлона с Россией, но скорее речь не о сходстве, а о его ощущениях, которые "шатки, болезненны" .
Чувство подавленности, безысходности, апокалипсическим ожиданием конца мира пронизана вся атмосфера рассказа. Главный герой Зотов имел реального прототипа, с которым Бунин встречался во время своего пребывания на острове Цейлон в марте 1911 года. Этот выходец из России поразил писателя. Главное, определяющее в Зотове – своеобразная "мировая скорбь", ощущение трагизма жизни. Зотов называет буддизм "ужасающим в своей непреложной мудрости учением" . И здесь мы должны вспомнить буддийское учение. Все живущее в мире состоит из драхм, точнее – из живых, движущихся драхм (первочастиц мироздания). Жизнь – это проявление безначального и практически вечного волнения драхм, которое и составляет объективное ее содержание. Понять это и попытаться успокоить свои волнующиеся драхмы – это и означает взять жизнь в свои руки и тем в конечном счете добиться цели, т.е. достичь состояние Будды, и погрузиться в Нирвану. Любое существо, включая человека, рождается, живет и умирает. Смерть – это распад данного комплекса драхм, рождение означает восстановление его, но уже в иной, новой форме. К этому и сводится кругооборот жизни, цикл бесконечных перерождений, которые, по преданию, был объяснен еще самим Буддой.
Неслучайно Зотов говорит, "что он уже видел, чувствовал индийские тропики, может быть, тысячи лет тому назад, – глазами и душой своего бесконечно давнего предка…" . И вот после "страстного" красноречия Зотова повествователь видит звезды, но совсем не те, что видел "всю жизнь, с самого рождения и с которыми уже сроднился, совсем, совсем другие, но вместе с тем как будто не совсем новые, а смутно вспоминаемые." И тут его охватывала тоска, – "тоска какого-то бесконечно далекого воспоминания…" .
– Да, да, я уже был здесь… И вообще, я человек обреченный… – упрямо повторяет "удивительный соотечественник" в конце рассказа. Бунин наделил Зотова чертами, идущими от мировосприятия, свойственного самому повествователю. То же самое мы можем наблюдать и в рассказе "Братья". Неслучайно несколько лет спустя после появления бунинских рассказов, ознакомившись с их переводом на французский язык, Ромен Роллан писал автору: "И еще одно впечатление (я не знаю, правильно ли оно или ложно, понравится ли оно вам вполне или нет, но мне оно нравится): головокружительное дыхание приближающегося Сфинкса Азии… Ничто не захватило меня так сильно в вашей книге, как эти два рассказа "Братья" и "Соотечественник". (Письмо Р. Роллана от 10 июля 1922 г.)
Бунин словно превращает своих героев в носителей заданной лирико-философской темы. Особенно наглядно это сказалось в рассказе "Сны Чанга", написанном в конце 1916 года и появившемся впервые в печати уже в 1918 году, во втором выпуске альманаха "Творчество".
Бунин уже с первых строк своего произведения приподнятой торжественностью интонации, известной обобщенностью повествования, не чуждающегося конкретных деталей, но как бы поднимающегося над ними, переводит рассказ в план философских размышлений о тайнах жизни, о смысле земного существования. "Некогда Чанг узнал мир и капитана, своего хозяина, с которым соединилось его земное существование. И прошло с тех пор целых шесть лет, протекло, как песок в корабельных песочных часах" . После такого вступления уже органически невозможен бытовой план повествования. И хотя автор точно указывает место действия – Одессу, и хотя подробно описан чердак, на котором обитает Чанг со своим хозяином, на равных правах с этими картинами входят в рассказ воспоминания, сны Чанга, которые выглядят не меньшей реальностью, чем та доподлинная действительность, которая изображена в начале рассказа.
И вот мы видим Чанга с капитаном на пароходе, плывущем из Китая в Красное море. Чанг молчаливо наблюдает за окружающим постоянно изменяющимся миром. Чанг – созерцатель. Он внимательно выслушивает речи своего хозяина и размышляет над ними, но "соглашается он или не соглашается с капитаном? На это нельзя ответить определенно, но раз уже нельзя, значит, дело плохо. Чанг не знает, не понимает, прав ли капитан: да ведь все мы говорим "не знаю, не понимаю" только в печали; в радости всякое живое существо уверено, что оно все знает, все понимает…" .
"Разве глупее нас с тобой были все эти ваши Будды, а послушай-ка, что они говорят об этой любви к миру и вообще ко всему телесному – от солнечного света, от волны, от воздуха и до женщины, до ребенка, до запаха белой акации! Или: знаешь ли ты, что такое Тао, выдуманное вами же, китайцами? Я, брат, сам плохо знаю, да и все плохо знают это, но, насколько можно понять, ведь это что такое? Бездна – Праматерь, она же родит и поглощает и, поглощая, снова родит все сущее в мире, а иначе сказать – тот Путь всего сущего, коему не должно противится ничто сущее" . О каком "Пути" говорит капитан? То, что называет он "Тао", есть великая китайская религия даосизма, которая во многих отношениях противостоит конфуцианству. Даосизм предпочитает отвернуться от общества и обратиться к природе в поисках спонтанного и "транс-этического". Цель учения – в единении с Богом путем пассивного восприятия и мистического размышления. Даосизм выбрал своей целью бессмертие, свободу от политической и социальной напряженности, а также поиск себя в Дао. Дао – средоточие всего сущего и изменяющеюся. Изменяемость – важнейшая часть мировоззрения даосов. Среди неиссякаемого потока Дао они находят силы жить стихийно.
"Все вещи изменяются и превращаются,
Не останавливаясь ни на минуту,
Вращаются, кружатся и скрываются вдали,
Уносятся вдаль и возвращаются обратно…"
"Сова", Чжай И (200-168 г. до н.э.).
Воображение даосов полностью освобождено. И вот в рассказе мы видим, как между реальной и нереальной действительностью практически стирается граница:
"…не то снится, не то думается Чангу", "и уже не разбирает Чанг, во сне он или наяву". Однообразно проходят дни и ночи, протекает жизнь. Доасы так и воспринимали ее: жизнь течет сама собой, непрерывной волной самопроизвольного созидания.
"Просто смирись с ходом вещей,
Отдайся на волю волн Великих Перемен,
Не испытывай счастья и не бойся,
И когда придет время идти, просто иди,
Не поднимая ненужного шума"
Дао Цзын (365-427 г. н.э.) .
"А ведь мы поминутно противимся ему, поминутно хотим повернуть… и весь мир по-своему! Жутко жить на свете, Чанг… очень хорошо, а жутко, и особенно таким, как я! Уж очень я жаден до счастья и уж часто сбиваюсь: темен и зол этот Путь или же совсем, совсем напротив?" .
Чувство обреченности пронизывает речь капитана. Он спивается, не пережив внезапного перелома в жизни из-за измены жены, это приводит его к гибели. Так предопределено судьбой, от этого никуда не уйдешь, но не смиряется с ней до последних минут. А для Чанга "однажды утром, мир, точно пароход, с разбегу" налетел "на скрытый от невнимательных глаз подводный риф". И тут его поражает "великая тишина". А потом "мир шумит над ним глухо и отдаленно" , и мы видим новый другой мир "безначальный и бесконечный", который "не доступен Смерти" , его "чувствует" Чанг. Жизнь – это прекрасное и пугающее полотно превращений, которое пытались осознать и ощутить даосы. Может быть, Чангу удалось приблизится к Этому? "Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле" . Эти слова в начале рассказа очень близки доасскому взгляду на "существование".
И вновь мы восхищаемся бунинским чутьем, его глубоким пониманием восточного мировосприятия. Бунин сталкивает своих героев с восточными мифологическими представлениями, испытывая их, заставляя мыслить. Он будто в поиске нетрадиционного обозначения изображаемых реалий. Бунин сдвигает жизнь и смерть, радость и ужас, надежду и отчаяние, но с особой обостренностью в этих рассказах ощущается бренность и обреченность всего сущего.
Заключение.
Тонкий художественный вкус Бунина, бережное, почти трепетное отношение к речи, особая система художественно- выразительных средств, помогающие творить писателю столь яркие, запоминающиеся образы, а также редкая способность его памяти вбирать все, увиденное услышанное, "прочувствованное нутром" не только на Руси, но и в других странах, порождали всегда точно выписанные, глубокие образы, западающие в душу благодарного читателя.
Бунин был способен проникнуть в глубины миропонимания, мировосприятия разных народов. Это ему удавалось, благодаря восприимчивому и пытливому сознанию.
Для рассказов Бунина характерно использование фольклорных образов и образов разных мифологий. Все это направлено на достижение его единственной цели – постижение "души русского человека". Она прекрасна, как прекрасен ее язык. Стараясь понять ее, Бунин привлекал огромное количество разнообразнейших и противоречивейших фактов. Исходя из определенных представлений о "душе русского человека" и стремясь художественно воссоздать ее, писатель принимал во внимание всю совокупность ее проявлений в конкретной исторической обстановке, со всей возможной ее полнотой.