Да и сами события, развернувшиеся перед ним, были противоречивы. Декабристы, прославленные за «гражданское мужество», потерпели страшное поражение в борьбе за «гражданские права». Это тоже была правда, и при том историческая.
Если победа над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года наполняла сердце Пушкина гордостью и силой, то поражение декабристов в 1825 году – в первой открытой борьбе русской вольности с самовластием – повергло его в смятение. Это два полюса его поэтического мира – 1812 и 1825 годы.
Великий взлёт свободы и её страшное крушение – вот события, которые определили мироощущение Пушкина.
«Я возмужал среди печальных бурь», - пишет Пушкин. Это признание очень важно для понимания его эпохи и судьбы.
В том, как декабристы вышли на площадь, и в том, как они приняли свою судьбу, чувствовался «инстинкт силы». Среди героев Сенатской площади были и «сыны Бородина».
Декабристам принадлежит особая, первоначальная полоса в русской истории XIX века. «В ней была юность, отвага, ширь, поэзия, Пушкин, рубцы 1812 года, зелёные лавры и белые кресты, - пишет Герцен. – Между 1812 и 1825 годами развилась целая плеяда, блестящая талантами, с независимым характером…»[6].
События двух эпох выковали и закалили независимый характер Пушкина, отозвались и в его знаменитом послании в Сибирь, где сопряжены точной рифмой и «гордое терпенье», и «дум высокое стремленье».
Первая ода была написана со слезами восторга, вторая – с грустью всепонимания:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были..!
Такова была эпоха Пушкина, таков был и сам Пушкин, историк и поэт. Можно сказать, что он прожил «три века», три эпохи и остался верен своему предназначению поэта, потому что воссоздал во всей исторической истине «судьбу человеческую» и «судьбу народную».
До Пушкина стихи обычно издавались «по жанрам». Оды печатались с одами, а баллады – с балладами. На первом плане были признаки жанра. С появлением Пушкина на первом плене оказался сам поэт. Об этом очень хорошо сказал В.Г.Белинский: «Его сочинения никак нельзя издавать по родам, как издаются сочинения Державина, Жуковского и Батюшкова, особенно первого и последнего»[7].
«Это обстоятельство чрезвычайно важно, - добавляет Белинский. – Оно говорит, сколько о великости творческого гения Пушкина, столько и об органической жизненности его поэзии»[8].
Творчество Пушкина развивалось органично, укореняясь в истории и вырастая вместе со временем. «Пушкин от всех предшествующих ему поэтов, - пишет Белинский, - отличается именно тем, что по его произведениям можно следить за постепенным развитием его не только как поэта, но вместе с тем и как человека и характера»[9]. И вот почему «стихотворения, написанные им в одном году, уже резко отличаются и по содержанию, и по форме от стихотворений, написанных в следующем»[10].
В 1831 году Пушкин написал стихотворение «Эхо».
Это была аллегория, каких у Пушкина не так уж много во всей его лирике.
Он сравнивал поэта с эхом, которое откликается «на всякий звук»:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом…
В его поэзии царит такое же многоголосье, какое господствует и в самой жизни:
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлешь ответ ..,
говорит Пушкин, обращаясь к эхо.
И завершает сравнение лапидарной строкой:
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
Гоголь находит в этом стихотворении разгадку тайны пушкинской поэзии. И разгадка эта состоит не в том, что поэт – эхо, а в том, что эхо – это Пушкин. «Пушкин был дан миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт», - пишет Гоголь[11].
А что же такое «сам поэт», если говорить о Пушкине, - это «независимое существо, звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук»[12].
Поэт не человек, он только дух-
Будь слеп он, как Гомер,
Иль, как Бетховен, глух,-
Все видит, слышит, всем владеет...-
говорит А. Ахматова в своем стихотворении об особом, обостренном восприятии поэтом мира. Не смотря на внешнее, физическое ослепление и оглушение, остаются внутреннее зрение и слух, ибо «поэт не человек, он только дух».
У какого поэта есть свой преимущественный жанр. Жуковский писал «средневековые баллады», и его недаром называли «балладником». Батюшков предпочитал античность и сочинял элегии и эклоги.
«Что же было предметом поэзии Пушкина? » - спрашивал Гоголь, обратившись к творчеству Пушкина. И отвечал: «Всё стало её предметом, и ничто в особенности. Немеет мысль перед бесчисленностью его предметов. Чем он не поразился, перед, чем он не остановился?»[13].
Сначала поражает широта самой действительности, нашедшей отклик и отражение в его стихах. «От заоблачного Кавказа и картинного черкеса до бедной северной деревушки с балалайкой и трепаком у кабака – везде, всюду: на модном бале, в избе, в степи, в дорожной кибитке – все становится его предметом»[14].
Потом открывается духовная перспектива его лирики. «На всё, что ни есть во внутреннем человеке, начиная от его высокой и великой черты до малейшего вздоха его слабости и ничтожной приметы, его смутившей, он откликнулся так же, как откликнулся на всё, что ни есть в природе видимой и внешней»[15].
Гоголь первым заговорил об «энциклопедичности» поэзии Пушкина, не называя, впрочем, этого слова.
Пушкинское эхо было не простое, не механическое. Тут особая акустика, подчиненная законам истины, добра и красоты.
У каждого поэта есть свой идеал, который определяет форму и смысл его художественного мира. «Чувство красоты развито у него до высшей степени, как не у кого»[16], - говорил Лев Толстой о Пушкине. Действительно, у Пушкина определяющим был именно идеал красоты, приведенный в гармоническое соответствие с идеалом истины и добра.
«Влиянье красоты» определяет и тон поэзии Пушкина, ее гармонию, величавость, отчуждение от всего суетного – все то, что нашло отражение в крылатой формуле: «Служенье муз не терпит суеты;/ Прекрасное должно быть величаво…» (II, 246).
Пушкинское «эхо» оживало только тогда, когда «слышалось» в мире присутствие красоты.
Это было удивительное эхо. Оно не на все и не всегда «откликалось». Иногда пушкинское «эхо» молчало, сколько бы ни вызывали его внешние причины.
И не потому, что Пушкин «не хотел» отзываться, а потому, что он не мог и даже не знал, как можно откликнуться на то, в чем не было ни величия, ни простоты, ни правды. В поэзии Пушкина нет никаких откликов на трагедию последних лет его жизни.
«Даже и в те поры, когда метался он сам в аду страстей, - пишет Гоголь, - поэзия была для него святыня – точно какой-то храм»[17]. Пушкин видел жизнь в сиянии прекрасного, а того, что было вне этого сияния, как бы не видел, не понимал. «Не входил он туда, - пишет Гоголь о «храме» пушкинской поэзии, - неопрятный, неприбранный; ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из своей собственной жизни»[18].
Гармония, к которой тяготел Пушкин, не мешала ему улавливать демонические начала жизни (так, вслед за «Мадонной» он написал стихотворение «Бесы»). Лирика Пушкина поражала воображение современников соей противоречивостью, совмещением «полярных начал». «Не надо забывать, однако ж, что из смешения противоположностей состоит весь поэтический облик Пушкина»[19].
Пушкин был «всевышней волею Зевеса наследник всех своих родных». Он создал тему счастливого ученичества.
«Струны» Батюшкова он называл «звучными», арфу Державина – «золотой». «Благослови, поэт!» - обращался он к Жуковскому.
Но Пушкин был не ученик, а юный гений. Он видел в работах своих учителей больше, чем видели они сами.
Так, в одном из писем Пушкин говорит, что «кумир Державина» на три четверти свинцовый и лишь одну четверть золотой (X, 114):
Так! – весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена, убежав, по смерти станет жить…
В этом отрывке лишь начало первой строки («Так! – весь я не умру») может быть названа «золотой». Все остальное звучит тяжело и нескладно.
Пушкин как бы переплавил эту строку, перечеканил ее, и она вся стала «золотой»:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…
(III, 340).
Слово у Пушкина стало легким и певучим, сверкнуло, как стрела и драгоценность.
«Муза Пушкина, - пишет Белинский, - была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов. Скажем более: она приняла их в себя, как свое законное достояние и возвратила миру в новом, преображенном виде»[20].
Такой же качественный анализ производил Пушкин и в стилях современной литературы.
Он пришел в поэзию, когда классицизм считался «устаревшим», когда уже сентиментализм становился старомодным…
Сознательно или бессознательно, но Пушкин возвращался к стилям минувших эпох, преобразовывая, как это отметил Белинский, стих своих предшественников.
В его поэзии возникли такие, казалось бы, архаичные жанры, как ода в двух ее главных формах – гражданская и духовная.
В 1831 году, когда в европейской печати гремела очередная антирусская компания, Пушкин написал стихи «Клеветникам России», гражданскую оду, эхо 1812 года: