Через весь рассказ лейтмотивом проходит тема осеннего сада, изобилия природы, плодородия, празднества: «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести».
Ностальгическая грусть Бунина о текучести жизни, о смене форм и содержания ее — прекрасное, благородное чувство признательности тем, кто жил, трудился, воспитывал детей в любви к Отечеству, к родной земле, в уважении к семье, роду.
Рассказ «Господин из Сан-Франциско» — своего рода антитеза «Антоновским яблокам». Его герой — американский миллионер — один из многих (сей факт подчеркнут отсутствием имени собственного у толстосума, давно утратившего свою индивидуальность, может быть, тогда, когда, одержимый «золотой лихорадкой», он приехал в Новый Свет из Европы). Герой — Господин, Хозяин... Чего? Жизни? Истории? Собственной семьи? Сундуков с золотом?
Писатель заставляет задуматься над призрачностью одной идефикс, которая может поработить умного, в чем-то талантливого, работоспособного человека; поработить и убить.
Корабль, на котором плывет Господин с семьей, называется символически «Атлантида», напоминая нам историю затонувшего материка. В поэтике бунинского рассказа океанский лайнер — это модель буржуазного мира, разделенного на палубы и трюм. Распорядок дня на нем — слепок с жизни на суше. Ночные бары, рестораны, бассейны, мужчины в смокингах, танцующие пары, флирты, демонстрация мод... Праздник для одних и каторжный труд, обеспечивающий движение «корабля жизни» и веселое времяпрепровождение обитателей «верхних палуб», для других. А вокруг — стихия моря: «бешеная вьюга» билась о снасти и широкогорлые трубы громадного корабля жизни, созданного «гордыней Нового Человека со старым сердцем».
В центре повествования Господин из Сан-Франциско, решивший вознаградить себя за годы неустанного труда, потраченного на обретение прочной материальной базы и равенства с теми, кого он «некогда взял себе за образец». Все силы были отданы служению золотому тельцу. В 58 лет, почти старик, он решил начать новую жизнь: «Он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности», серенадами бродячих певцов и любовью молоденьких неаполетанок. Входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купание на английских островах, и даже Япония. Что, казалось бы, в этом плохого? Поработал — можно отдохнуть. Но что-то есть в планах Господина уязвимое: он хочет не просто созерцать красоты, а потреблять их, расшвыривая на услуги мелкого люда, на подобострастие и низкопоклонство окружающих те самые миллионы, на которые была потрачена вся жизнь. Бунин «смакует» портрет преображенного смокингом и крахмальным бельем Господина, рисуя его в «золотисто-жемчужном сиянии» интерьеров сначала на корабле, потом в гостинице, где предстояло ему умереть от апоплексического удара. Он пил шоколад, вино, коктейли, бульоны, принимал ванны, читал газеты, подыскивал своей дочери достойного жениха, подогревал свою чувственность созерцанием нанятой на корабль парой любовников... но более всего наслаждался подобострастием рабов — хозяина гостиницы, лакеев, коридорных, массажистов. Чужой, продажный мир, идолопоклонником которого он был, должен был проглотить и его — и проглотил... Тот мир, который оказывал почести его миллионам, его, испортившего своею смертью званый вечер в гостинице, выбросил в «самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный» номер в гостинице, чтобы потом опустить в черный трюм «Атлантиды» и никогда больше о нем не вспоминать.
Рассказ страшный, трагический, о самых гнусных и чреватых духовной гибелью страстях: сребролюбии и алчности, тщеславии и гордыни, чревоугодии и сладострастии, обольщении ценностями мира, где властвует культ золота, культ потребления.
Л.Н. АНДРЕЕВ (1871 — 1919)
Ужасом и пессимизмом веет от прозы Леонида Николаевича Андреева. В 17 лет будущий «властитель дум» молодежи начала XX в. сделал в дневнике знаменательную запись о том, что он «своими писаниями разрушит мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит религию и любовь и закончит свою жизнь всеразрушением». В 17 лет он уже мечтал о бунте, подобно Ивану Карамазову, провозгласившему: «Все дозволено». Леонид Андреев выбрал себе в учителя Фридриха Ницше, смерть которого в 1900 г. воспринял трагически.
Добротно, вполне профессионально написанный первый рассказ Андреева «Баргамот и Гараська» ставит лицом к лицу городового, мастодонта по облику, высокого, сильного, громогласного, жившего по инструкции и пользовавшегося своей недюжинной силой при растаскивании пьяниц в своем околотке, и местного забулдыгу Гараську, жалкого, в отрепьях, избиваемого всеми кому не лень. Пасха, Светлое Воскресенье. С героями Андреева происходит чудо: Гараська, до смерти боявшийся городового, воет над пасхальным яичком, которое хотел вручить своему недругу, но разбил. «Я... по-благородному... похристосоваться... яичко, а ты...» — бессвязно бормотал Гараська, и городовой все понял и повел его к себе домой обедать, называл Герасимом Андреичем. Светлое Воскресенье для этих двух героев стало поводом для братания, размягчило их сердца, примирило, преобразило. Рассказ, пронизанный добротой и вниманием к «маленькому человеку», свидетельствовал, что в литературу пришел преемник реалистической школы Гоголя, Толстого, Чехова. Но Андреев пошел другой дорогой. И дело не только во влиянии Ницше и декадентского искусства, но и в складе личности писателя.
Пустынею и кабаком была моя жизнь, и я был одинок, и в самом себе не имел друга, — писал он невесте. — Были дни, светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные и жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти. Безгранично велик был мир, и я один — больное тоскующее сердце, мутящийся ум и злая бессильная воля.
И приходили ко мне призраки. Бесшумно вползала и уползала черная змея, среди белых стен качалась головой и дразнила жалом; нелепые чудовища, рожи, страшные и смешные, склонялись над моим изголовьем, беззвучно смеялись чему-то и тянулись ко мне губами, большими, красными, как кровь. А людей не было; они спали и не приходили, и темная ночь стояла надо мной...» Ключевые строки этого мрачного, безысходного письма-исповеди разовьются позже в особую поэтику будущих произведений — поэтику символов: «ночь», «солнце», «бездна», «стена», цель которых — проникновение в тайные мысли и подсознание человека, корчащегося в муках безверия. Можно согласиться с «роковой убылью души» в своих героях, но не исказится ли при этом Божественное начало в человеке в пользу зоологических инстинктов? Да, эпоха, в которую живут герои Андреева (революция 1905 г., война), не из благополучных, и названия его рассказов — «Бездна», «Стена», «Молчание», «Призраки», «В тумане», «Набат», «Красный смех» — как бы исключают выход из кризиса гуманизма. Они несут образ тревоги, смерти, одиночества и, в конечном счете, безумия. Любимые темы творчества Андреева (бездны человеческого существования на границе жизни и смерти, ума и безумия) свидетельствуют не столько о социальных катастрофах, сколько о разъедающем интеллигенцию начала века ницшеанском отношении к обществу и к себе.
Символическая стена разделяет два мира — старый и новый. Старый воплощен в образе кромешной ночи, в которой пребывают люди разных классов и сословий: ночь «злая», «она рычала на нас», «грозно хохотала», «плакала слезами раскаяния», гневалась на людей за то, что через непреодолимую стену они хотят перелезть в новый, светлый мир. Люди в старом мире несут в себе все его несовершенство, они чудовищны по своей сути. Это «отчаявшиеся», «воющие», «усталые», «смрадные», «развратные, как саранча», «каннибалы», «убийцы собственных детей», то есть звери, несущие насилие и хаос. Такой озлобленный, потерявший достоинство человек не может преодолеть «стену» в новый мир. «Отдай мне себя самого!» — кричит прокаженный, но «стена», «лживая и подлая», молчала.
В произведениях Л. Андреева мы не найдем конкретных реалий. Они написаны, как правило, в условно-аллегорической, гротескной форме, так как прежде всего писатель стремится передать надрывно-бунтующие страдания человека, показать его переживания в «чистом» виде. Этому же служит и отсутствие каких-либо характерных черт героев, примет времени и места.
Рассказ «Бездна». В символическом и образном языке Л. Андреева всегда есть реальный план. Его легко обнаружить: Он и Она вечером в лесу. Прогулка началась задушевно и тихо. Они влюблены и говорят о любви. Ей семнадцать, а ему двадцать один. Все в них «молодое, чистое и красивое». Когда они заблудились в лесу, на них напали «мрачные, оборванные люди», которым хотелось «любви и разрушения».
И оно состоялось. Мир двоих опрокинут насилием над девушкой. Потрясенный юноша сначала убегает с места трагедии, но возвращается, чтобы спасти ее, однако, увидев полузадушенный труп, бросается на него с вожделением и начинает терзать. Пиршество зверей разбудило и в нем зверя: «он набросился на несопротивляющееся тело».
Читая «Бездну», нужно сопрягать реальный и символический планы, чтобы открыть для себя новый тип русского рассказа в единстве художественного и философского осмысления, новое миропонимание, новый взгляд на человека.
В экспозиции рассказа много красного, зловещего цвета («красным углем пылало солнце», «огненная пыль воздуха», «красный закат», «золотисто-красный ореол волос»), предсказывающего трагедию. Он и Она имеют имена, но, в сущности, обобщают идею чистоты, свежести, поэтичности, красоты. Их любовь внешне хрестоматийная, книжная, но таящая томление плоти («острое, беспокойное» в узкой полоске белых юбок и стройной ноге).