Отсюда следует, что обычные сюжетно-прагматические связи предметного или психологического порядка в мире Достоевского недостаточны: ведь эти связи предполагают объектность, опредмеченность героев в авторском замысле, они связывают и сочетают образы людей в единстве монологически воспринятого и понятого мира, а не множественность равноправных сознании с их мирами. Обычная сюжетная прагматика в романах Достоевского играет второстепенную роль и несет особые, а не обычные функции. Последние же скрепы, созидающие единство его романного мира, иного рода; основное событие, раскрываемое его романом, не поддается сюжетно-прагматическому истолкованию.
Утверждение чужого сознания как полноправного субъекта, а не как объекта является этико-религиозным постулатом, определяющим содержание произведений Достоевского. Утверждение (и не утверждение) чужого "я" героем – основная тема его творчества.
Своеобразие Достоевского не в том, что он монологически провозглашал ценность личности (это делали до него и другие), а в том, что он умел ее объективно-художественно увидеть и показать как другую, чужую личность, не делая ее лирической,. не сливая с ней своего голоса и в то же время не низводя ее до опредмеченной психической действительности. Высокая оценка личности не впервые появилась в мировоззрении Достоевского, но художественный образ чужой личности впервые в полной мере осуществлен в его романах.
Сама эпоха сделала возможным полифонический роман. Достоевский был субъективно причастен этой противоречивой многопланности своего времени, он менял станы, переходил из одного в другой, и в этом отношении сосуществовавшие в объективной социальной жизни планы для него были этапами его жизненного пути и его духовного становления. Этот личный опыт был глубок, но Достоевский не дал ему непосредственного монологического выражения в своем творчестве. Этот опыт лишь помог ему глубже понять сосуществующие экстенсивно развернутые противоречия, противоречия между людьми, а не между идеями в одном сознании. Таким образом, объективные противоречия эпохи определили творчество Достоевского не в плоскости их личного изживания в истории его духа, а в плоскости их объективного видения как сосуществующих одновременно сил (правда, видения, углубленного личным переживанием).
Мир Достоевского – художественно организованное сосуществование и взаимодействие духовного многообразия, а не этапы становления единого духа. Поэтому и миры героев, планы романа, несмотря на их различную иерархическую акцентуацию, в самом построении романа лежат рядом в плоскости сосуществования (как и миры Данте) и взаимодействия (чего нет в формальной полифонии Данте), а не друг за другом как этапы становления. Но это не значит, конечно, что в мире Достоевского господствует дурная логическая безысходность, недодуманность и дурная субъективная противоречивость. Нет, мир Достоевского по-своему так же закончен и закруглен, как и дантовский мир. Но тщетно искать в нем системно-монологическую, хотя бы и диалектическую, философскую завершенность, и не потому, что она не удалась автору, но потому, что она не входила в его замыслы.
Вопрос о бытии Бога Достоевский считал главным в нашей жизни. "... Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла... ". "... Вопросы о том, есть ли Бог и есть ли бессмертие... первые вопросы и прежде всего"[2],– говорит Алеша Карамазов. Тот, кто над этими вопросами не задумывался, обречен на пустую жизнь. И ответить на главные вопросы должно только утвердительно. Достоевский не верил в возможность абсолютного атеизма: "Никто не может быть не убежден в существовании Бога. Я думаю, что даже и атеисты сохраняют это убеждение, хотя в этом и не сознаются, от стыда, что ли... ". [3] Отрицающий Бога попадает в логический тупик: рационально доказать, что Бога нет, он не может– слишком много неизвестного есть еще на Земле. Он начнет нам говорить о пороках церкви, укажет на противоречия в Писании, на слабость древних людей, выдумавших для утешения себе Бога. Но не о Боге будет говорить этот человек, а о людях, их пороках и несовершенствах. Говорит князь Мышкин: "Сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось, что и говорят они... будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то". [4] Так, Ницше, объявляя о смерти Бога, вынужден бороться с моралью, а отсюда и со "слабыми и неудачниками", мораль придумавшими. Тем не менее, Достоевский продумывает разные виды приближения к атеизму и следствия из него.
Помня о "полифоничности" творчества Достоевского, рассмотрим его героев, которые находятся ближе всего к атеистическому мировоззрению. Самый логически последовательный из героев-атеистов– Кириллов. Его Бог измучил до болезни, до помешательства. Он уверен, что "Бог необходим, а потому должен быть", но, с другой стороны, убежден: "... Его нет и не может быть". [5] Его душу разрывают пополам две страшных силы: с одной стороны, ему даровано свыше ощущать "пять или шесть секунд" "присутствие вечной гармонии". "Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда". Он признается: "В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит". [6] Сам Бог стучится в сердце Кириллова: как тут не уверовать? Но другая, не менее могущественная, сила, не дает ему верить– невероятная гордость. Он утверждает, что "жизнь есть боль, жизнь есть страх", "все подлецы" и люди нуждаются в другом мире– мире гордости и свободы. Для достижения его надо лишь прекратить выдумывать Бога и выказать своеволие: самому стать на место Бога, и тогда и люди, и Земля переменятся физически, исчезнет время. Бесспорно, Кириллов обладает огромной силой, если его богоборческие суждения выдерживают живое восприятие Бога. Однако выбор все же должен быть сделан, колебания не для таких людей, как Кириллов. Для него это выбор– вопрос жизни и смерти. "Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых? "– спрашивает он у Верховенского. И выбор сделан– он сделан в рассуждениях Кириллова о том, что все хорошо: "Кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку– хорошо". Для Кириллова стерта граница между добром и злом, для него существуют только счастье и свобода; в этом смысле он говорит: "... Все хороши", т.е. свободны. Тот, кто научит, что "все хороши", тот "мир закончит", и "имя ему – человекобог" (предвосхищение ницшеанского сверхчеловека!). Одна мысль не дает покоя Кириллову: "Неужели никто на всей планете, кончив Бога... не осмелится заявить своеволие в самом полном пункте? " Этот же вопрос будет мучить и Ницше. Видимо, с Богом до конца не покончено; нужен акт абсолютного своеволия, чтобы раз и навсегда доказать: Бога нет, и человек свободен. "Ставрогин... не верует, что он верует",– говорит Кириллов. Это же мы можем сказать и по отношению к нему. Он желает верить, что Бога нет, но как же быть с теми "пятью секундами абсолютной гармонии"? "Я обязан неверие заявить",– провозглашает он, но как это сделать? Тем более Верховенский поддевает его: "... Вы веруете, пожалуй, еще больше попа". Ответ у Кириллова есть: "... Самый полный пункт моего своеволия– это убить себя самому". Совершивший самоубийство сам станет Богом, ибо проявит полное своеволие и независимость, освободится от страха и смерти и того света. Кириллов жизнью своей желает доказать, что Бога нет. А раз так, то мы сами боги. Эта мысль, по мнению Кириллова, великая. Осознавший ее– "царь, и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе".
Сам себя Кириллов причисляет к "богу по неволе". Ему первому пришла в голову эта убийственная мысль: "Если Бога нет, то я Бог", и теперь он уже обязан убить себя, "иначе кто же начнет и докажет"? Все узнают, все поверят, что Бога нет и они свободны; на этом месте "переломится история". Ироничное замечание Верховенского: "Кому узнавать-то? Тут я да вы... " и многовековой опыт, свидетельствующий о том, что на человека, на практике доказывающего свои убеждения, смотрят в лучшем случае как на безумного, не могут остановить помешавшегося на своем подвиге самоубийства и одновременно убийства Бога Кириллова, и он кончает с собой...
Безбожника-то я совсем не встречал ни разу, а встречал заместо его суетливого... – говорит Макар Иванович Долгорукий в "Подростке". –... Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут, потому что с именем Божиим на устах приходят". [7] Ставрогин, Верховенский, Раскольников– люди во многом суетливые, хотя для них вопрос о Боге тоже жизненно важный. Они либо Бога не принимают, либо Его забывают и действовать пытаются соответственно. Им не открыта мировая гармония, как Кириллову, и поэтому они чувствуют глубокое разочарование в жизни (Кириллов же был счастливым). Ставрогину прийти к Богу помешали его гордость и презрение к людям, судьба Верховенского неизвестна, Раскольников, пройдя через очищение страданием, Бога принял. Однако самый сильный богоборец у Достоевского– Иван Карамазов. Он Бога принимает, но мира созданного принять не может, т.е. идет по дороге сатанинского бунта.
Иван Карамазов превосходит Кириллова и по своему духовному развитию, и по своей страсти. Он понял то, что "человекобог", не понял: абсолютное своеволие приведет к страшным последствиям.