Довлатов более милосердно, нежели мудро, подошел к своему творчеству. Привычный делать щедрые подарки, он отдает себя ненавязчиво и нежно. Он сумел заставить нас забыть автора. Сумел рассказать чужие истории, как свои. И мы упиваемся игрой, забыв о себе, о времени, о нём, а только думаем о жизни, о времени, о нас самих и о необъятности мира.
К сожалению, степень изученности творчества этого писателя в нашей стране ничтожно мала, потому что его воспринимали очень упрощённо и приземлено, но то, что публиковалось с 1992 года (в основном воспоминания друзей) позволяет дать высокую оценку его мастерству и душевным качествам.
3.1 Свобода Сергея Довлатова в определении себя как «рассказчика»
Всю жизнь стремился к выработке того сдержанного непритязательного слога, при котором читатели и слушатели овладевают содержанием, сами не замечая каким способом они его усваивают.
Б. Пастернак.
Этот эпиграф – единственная цитата, выписанная Сергеем Довлатовым, которая стала его кредо. Сергей Довлатов стремился к тому, чтобы речь его была лаконична и предельно емкостная. У него была теория, что каждый прозаик должен вводить в своё письмо некий дисциплинирующий момент. И у него таким моментом было то, что все слова во фразе начинаются на разные буквы. Такое правило искусственного замедления текста применилось и в «Заповеднике», где была переделана цитата Пушкина. «К нему не зарастёт народная тропа» - меня не устраивало «нему» и «народная», - пишет Сергей Довлатов, - И я пошёл на то чтобы поставить: «К нему не зарастёт священная тропа». А затем сделал сноску: «Искажённая цитата. У Пушкина – народная тропа». С предлогом мне пришлось смириться. Ничего не мог придумать».
Он не был формалистом и эстетом, его замедленное письмо – это способ максимального самовыражения. Его предложения всё более укорачивались – это школа Хемингуэя, одного из его любимых авторов. Его любимым писателем был Куприн. Сергей Довлатов вообще считал, что неприлично называть любимым писателем Достоевского или Толстого, а Куприн – это его уровень. Любимый поэт – Бродский. Любимые произведения – «Хаджи-Мурат» и «Капитанская дочка».
Мы воспринимаем Сергея Довлатова как писателя-юмориста, но сам он говорит, что «у меня такой задачи веселить публику не было, а юмор и печаль, как известно, движутся параллельно. Практически для всех русских юмористов, которых мы чтим, смех сквозь слёзы это обычное состояние. Я не хочу себя сравнивать ни с кем из великих писателей, но, наверное, печаль и улыбка сопутствуют друг другу».
Сергей Довлатов вообще не считал себя писателем, он говорил о себе как о рассказчике, объясняя это тем, что «деятельность писателя в традиционном русском понимании связана с постановкой каких-то исторических, психологических, духовных, нравственных задач». А он, в отличие от писателя, рассказывает истории. Когда-то он делал это устно, а потом начал истории записывать. Как он сам говорил: «Ничем другим я не занимаюсь с лёгкостью и удовольствием, всякая другая деятельность связана с какими-то сложностями, мучениями, напряжением сил. Поэтому всю жизнь я рассказываю истории, которые либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил».
Повести Сергея Довлатова кажутся автобиографичными и, на первый взгляд, больше походят на документальные произведения, чем на художественные. Но это сознательный приём, это поиск формы, поиск своего пути в литературе. Стоит только вчитаться – открываешь целые россыпи ярких художественных образов, поражаешься богатству речевого материала. Это как бы синтез художественной речи и публицистики.
Слияние литературных жанров – характерная черта любого переходного периода, когда уже закончился старый век, но еще не наступил новый (хронологические рамки тут не в счёт, век заканчивается тогда, когда исчерпаны его потенциальные возможности). В такие моменты закладываются основы новых форм и отношений во всех областях жизни, в том числе и в литературе. Сергей Довлатов смело ломает границы прежних, устоявшихся жанров. Помимо публицистики он вводит в свою прозу и черты сатиры и юмора.
Сам он говорит, что «тот жанр, в котором я выступаю, это такой псевдодокументализм. Я пишу псевдодокументальные истории, надеясь, что они время от времени вызывают ощущение реальности, что всё это так и было, хотя фактически на сто процентов этого не было, это всё выдумано…Во всяком случае, правды и документальной правды и точности в моих рассказах гораздо меньше, чем кажется. Я очень многое выдумал».
В повестях Довлатова просматривается линия на полное слияние сатиры, юмора и «серьёзной» прозы. В целом,манеру письма Сергея Довлатова можно охарактеризовать как ироническую, что наиболее соответствует окружающей нас действительности. Ведь в повседневной жизни трагическое и комическое неразделимы, а ирония превратилась в единственную защиту от жестоких ударов судьбы.
«Встречи с ним отпечатлевались в тех же ячейках моей памяти, где хранятся анекдоты или языковые курьезы. Его разговоры для всех, кто с ним общался, неожиданно становились событиями высокой литературы, даже когда предметом обсуждения были казусы или разного рода несообразности, которыми так богата жизнь, его собственные приключения или просто приход водопроводчика», - такое воспоминание о Сергее Довлатове осталось у Виктора Кривулина.
3.2 Права и свободы героя в прозе Сергея Довлатова
Всю свою творческую жизнь Сергей Довлатов стремился, чтобы его персонажи были больше, чем герои. Для этого он избрал «малую форму», поскольку только она позволяет постоянно быть герою на виду и в то же время находиться под защитой писателя: охраняться им от внешних воздействий мира, от всевидящего читательского глаза.
Новеллы и рассказы выхватывают из жизненного потока отдельные островки: эпизоды, картины, сцены и закрепляют в них, в этих кульминационных точках, своего героя, тем самым придавая ему статус более чем героя, делая его жизнеспособнее, «крупнее, чем в жизни». Все эти яркие черты и явления вырываются из внешне примечательных, бытовых, повседневных и делают героя интереснее, забавнее, драматичнее. Они превращают его в субъект реальности и стремятся вывести его за пределы текста. Непреодолимый катастрофизм жизни побуждает Довлатова «прятать» героя за спину автора, делать его объектом, который не способен перейти в реальность и довольствуется «воздухом свободы».
Автор — рассказчик, мечтающий об успехе, должен стоять ниже читателя, только в таком случае возможно доверие. Герой же обязан иметь право на ошибку.
Недостаток моральный, физический, всякая ущербность, играют роль ошибки, без которой герой выглядел бы ненастоящим, фальшивым. В несовершенстве героя — подчеркнутая достоверность. Через свои пороки и преступления он соединяется с аморальным миром. За довлатовскими неудачниками стоит картина мира, для которого всякое совершенство губительно. В сущности — это религия неудачников. Ее основной догмат — беззащитность мира перед нашим успехом в нем. Разгильдяйство, лень, пьянство разрушительны, а значит, спасительны. Если мы истребим все пороки, мы останемся наедине с добродетелями, от которых не придется ждать пощады.
В этом несовершенстве, в этом «праве на ошибку» — договор героя с миром абсурда. Хаотичность в поступках накладывается на хаотичность жизни. Два отрицательных заряда позволяют герою не вступать в губительные для него связи.
Помимо права на ошибку, Сергей Довлатов даровал своему герою право на чудо. Не следует совмещать веру довлатовского героя в чудо с верой в Бога, хотя Бог — милый, чудаковатый старик, который «заботится только о младенцах, пьяницах и американцах», т. е. обо всех героях Довлатова, подходящих под эти категории.
Еще одно право героя — это право на ложь. «Тут мне хочется вспомнить один случай. Один алкаш рассказал одну историю: «Был я, понимаете, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер поддача. Белое, красное, одеколон… Рано утром встаю — колотун меня бьет. И похмелиться нечем. Еле иду… Вдруг навстречу — мужик. С тебя ростом, но шире в плечах. Останавливает меня и говорит: — Худо тебе? — Худо, — отвечаю. На, — говорит, — червонец. Похмелился. И запомни — я академик Сахаров…»
Ложь как выдумка, как средство против гигантской лжи, как ниточка к чуду, как творчество: сказка убогого забулдыги о благородном волшебнике. «Ведь именно так создается фольклор. Это уже больше, чем анекдот — это трансформация мечты о справедливости. Бескорыстное вранье — это не ложь, это поэзия». Право на ложь смешивается с правом на анекдот.
К рассуждениям на тему свобод героя, обратимся к повести «Зона». Некоторое время Сергей Довлатов служил охранником лагерей, и «Зона» отражает его своеобразное восприятие жизни людей по ту и по эту сторону свободы. Герой Сергея Довлатова ставит перед собой вопрос: «Как быть свободным в условиях несвободного мира? Как добыть свободу духа, свободу тела, свободу слова?».
Караульные вышки, тюремные камеры, запах хлорки, смешанный с аммиаком – вот опознавательный аромат мест, где думают о свободе. Герои «Зоны» хотят выбраться из смрадных задворок казарменного мира. Хотят в равной степени и заключенные и охрана. Вера в свободу у этих людей непоколебима, поскольку они живут в стране, которая построена на вере в точные хронологические расчеты.
Сергей Довлатов разрушил традиционные представления о противопоставлении заключенных и охранников, имевшие две трактовки. С позиции «порядочного» общества каторжник является «чудовищем, исчадием ада, а полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью». А с противоположной точки зрения, каторжник «является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — злодей, воплощение жестокости и насилия».