В конце смертного пути к сыну Бунин возвращает Анисью к действительности затем, чтобы еще раз убедить читателя в безысходности, конченности и конечности ее жизни, в идее своей доведенной до трагического символа гибели исконных начал "мужицкого мира".
Утверждению этой идеи служит, в частности, и бунинское описание караулки в Ланском, куда добирается Анисья, так спешившая на встречу со своей смертью. Караулка Егора Минаева в контексте повести – это не только "могила" матери, пришедшей, наконец, к сыну. Это, прежде всего, художественное доказательство, реализация бунинской символики «живого трупа» – «хозяина «веселого» двора». Все здесь описано так и с такой целью, чтобы убедить читателя с помощью овеществления, опредмечивания жизни, в том, что – это жилище какого-то человекоподобного существа, но не человека: «Караулка была необыкновенно мала и ветха; вместо крыши рос по ее потолку высокий бледно – серебристый бурьян... кое-как сбитый из старой доски и свежих березовых кольев столик, косо стоявший в углу на ухабистой синей земле... гнилые стены... полуразвалившаяся печка... окошечко над столиком... другое, без рамы, заткнутое полушубком, клоками грязной овчины... В сумраке прыгали по земле маленькие лягушки... Весь потолок прорастал грибками – часто висели они тонким стеблем, как ниточки, вниз бархатистыми шляпками, – черными, траурными, коралловыми, – легкими, как тряпочки, обращавшимися в слизь при малейшем прикосновении... Махоточка стояла на подоконнике, прикрытая дощечкой. Она подняла её: в махоточке загудела большая страшная муха; поднесла дощечку к глазу, стала разглядывать; так и есть, образок..., на печке, на куче золы лежала сковородка с присохшими к ней корочками яичницы: видно. Егор из птичьих яиц делал, – скорлупа-то возле сковородки валялась пестрая. Анисья подумала: чем спасается, батюшка, вроде хорька живет!» (т.3, с.254 -255).
«Она тупо ждала чего-то – не то сына, не то смерти» – пишет Бунин об Анисье, попавшей в караулку, проясняя значение своего повествования о «матери» и «сыне». «Она спала и умирала», «Она спала, умирая во сне», – дважды повторяет Бунин, чтобы противопоставить мать и сына не только в жизни, но и в самой их смерти: тихой и кроткой у неё и дико – страшной у него: самоубийцы, гибнущего в шуме, лязге и грохоте под колесами, летящего в предрассветном дождевом тумане, поезда.
Время внесло коррективы в бунинскую концепцию жизни. Долгое время повесть завершалась подробностями смерти Егора, сценой увоза изуродованного тела в товарном вагоне и осмотром его доктором и следователем. В эмиграции, редактируя в начале 30-х годов свои произведения, в том числе и "Веселый двор", Бунин снимает такой финал, ибо он нарушал цельность повествования, отвлекал внимание от Анисьи и Егора, звучал диссонансом. Последнюю фразу повести «и веселый двор в Пожени навсегда опустел», которая утверждала гибельную безысходность «веселого двора», меняет на следующую:
«Так разно кончили свои дни хозяйка и хозяин» «веселого» двора в Пожени» (т.3, с.277). Нейтральная и беспристрастная новая концовка рассказа, не обладающая ярко выраженной полемичностью, придала повести музыкальную завершенность, возвращала мысль читателя к главным героям, заставляла думать об их судьбах, различных и все же в чем-то единых, усиливала основную "мелодию" повести, варьируя мотив её заглавия и зачина.
«Веселый двор» - «повесть о «буднях жизни» деревни, об «исходе» «мужицкого мира», о его дороге туда, где уже нет жизни».18 Это отмечают многие исследователи. «В повести «Веселый двор», – писала Л. Гуревич, – сквозь обычную уравновешенность Бунина проступает теплота авторского чувства и глубокая серьезность его основного настроения»19. Ю. Айхенвальд дал замечательную характеристику авторского чувства к своим героям, к своей «горемычной» Родине: «он... не может не любить Анисьи, он не может не испытывать к ней самой жалостливой нежности, и невольно в свою как будто беспристрастную манеру, в свое эпически невозмутимое повествование, в эти безжалостные подробности объективного рассказа он вплетает нити – перлы своего острого чувства, быть может даже -заглушённое отчаянье.»20.
§4. Развенчание идеализированных народнических представлений о русском мужике («Ночной разговор»)
Скептический ум Бунина без всяких колебаний отбрасывал веру в то, что забитый, глухо невежественный, нищий мужик способен в фантастической роли «богоносца» как-то повлиять на тупую и мертвую жизнь русского самодержавия.
Бунин начисто не верил в мифическую способность не только пустоболта Егора, но и святейшей страдалицы Анисьи играть какую-то активно обновляющую роль в мире, попавшем в кабалу буржуазного хищничества.
Полемика с народниками привела Бунина к крайностям в изображении русской деревни эпохи революции 1905 года. Афанасьев, анализируя «Ночной разговор» пишет, что «на смену народнической схеме автор выдвигает другую, прямо противоположную схему, и если у народников всякий мужик ангел, то в этом рассказе Бунина он зверь"21
В этом рассказе, как и в других произведениях каприйского цикла, писатель использует прием «введения в систему образов образа повествователя»22, то есть человека, перед которым раскрываются неожиданные, часто отталкивающие, стороны русской души.
Этот наблюдатель – интеллигент в крестьянских рассказах играет важную роль. При всей эскизности значение такой важной фигуры в структуре бунинского рассказа особенное, уточняющее авторский угол зрения на действительность. Наблюдатель из интеллигентной среды усиливает остроту восприятия, создает дополнительный «эффект присутствия», подчеркивая контраст и разрыв обычных представлений культурного человека с проявлениями первобытной отсталости, косности, примитивности, а иногда и непомерной жестокости деревенского быта и деревенских нравов.
В «Ночном разговоре» – это наблюдатель - гимназист, который «как бы олицетворяет наивность народнических идеализирующих представлений о русском крестьянине»23. Этот, ещё не сформировавшийся юноша, легко увлекающийся различными идеями, принял решение – «изучить народ, вскоре перешедшее в страстное увлечение мужиками»24 (т.3, с.228). Он восторженно относился к работникам, перенимал их внешнюю манеру поведения и был твердо уверен, что «отлично изучил русский народ» (т.3, с. 229), но в один из летних вечеров перед ним открылась грязная бездна мужицкой души, заглянув в которую он внутренне содрогнулся и ужаснулся: те ли это мужики, которых он знал, с кем работал, кому подражал?
Постепенно раскрывают работники то, что долгое время пряталось от глаз «барчука».
Каждого из мужиков автор наделяет характерной чертой, по которой можно судить об их внутреннем облике, например, Пашка рассказывает о своей молодой жене "с таким спокойным и веселым бесстыдством, что даже гимназист, постоянно восхищавшийся им, не сводивший глаз с его умного и живого лица, досадовал: как это можно говорить так о своей молодой жене"25 (т.3, с. 229).
Или Иван, «считавший себя изумительно умным, хитрым и беспощадно насмешливым человеком», презиравший всякую работу, «решительно надо всем» глумившийся, «родной брат» Егора Минаева из "Веселого двора". Каждый из пятерых работников открывается таким, каков он есть.
В рассказе Пашки сквозь «веселое спокойствие, ладность ухваток» (т.3, с.230) проявляется равнодушная жестокость, неспособность к бунту против власти. Когда Пашка рассказывает о том, что он убил арестанта, раздается удивленный голос гимназиста:
«А как же ты мне говорил, что не стал бы бунтовщиков стрелять, а скорее офицера, какой будет приказывать стрелять, застрелишь?» (т.3, с.231). Это один из первых шагов, который вынужден сделать гимназист, имеющее идеалистическо – восторженное представление о народе. Рассказ о том, как Пашка заколол арестанта, то обстоятельство, что этот мужик не испытывает никаких душевных мук, хвалится содеянным и даже отдаленно не осознает настоящей меры своей жестокости, не вызывает у других работников ни ужаса, ни негодования, ни удивления. Они воспринимают его рассказ как геройский подвиг, их не возмущает страшная суть происшедшего. Старик Хомут обращает внимание на неправильность внешних действий, а не самого убийства.
По мысли Бунина, жестокость, бессердечность, холодное и равнодушное отношение к жизни и к смерти глубоко укоренилось в душах людей, пребывающих в состоянии нравственной спячки, издавна остающихся во власти той самой силы, которую Толстой называл «властью тьмы». Прямодушное свидетельство Пашки об убийстве беглого арестанта подкреплено и осилено в "ночном разговоре" еще более выразительным рассказом другого мужика, Федота, об убийстве соседа, случившемся в ссоре из-за сущего пустяка. Рассказ Федота о его злоключениях, связанных с покупкой коварной козы, остается едва ли не самой пространной вставной новеллой в ночном разговоре пятерых мужиков. Вся история хитроумных проделок бодливой козы, навлекшей столько бед на своего хозяина, рассказана им необыкновенно горячо, живо, с чувством искреннего хозяйского огорчения, вызванным воспоминаниями об этой настоящей героине его сюжета. Мрачный юмор рассказа обострен и удвоен тем, что комические подробности происшествия как бы замешают его настоящий трагический смысл и ужасающую развязку. Эту сторону крестьянской житейской правды ее главный участник сознает так же мало, как и солдат Пашка, убивший беглого "бунтовщика" и нисколько не удрученный этим обстоятельством; о потере козы Федот вспоминает и рассказывает несравненно более эмоционально, одушевленно, чистосердечно, чем о гибели человека.
Бунин обращает внимание на то, что каждый, рассказывая об убийстве, делает это просто, даже с охотой, без какого-либо внутреннего барьера: «Федот заговорил, когда все замолчали и пробормотали: "Да... ловко» - ещё проще» (т.3, с. 233). И далее, продолжая рассказ Федота, Бунин еще раз подчеркивает простоту изложения: "Тон Федота стал так прост, сердечен, так полон хозяйственного огорчения, что никому бы и в голову не пришло, что это рассказывает о своем грехе убийца» (т.3, с.295). Самый эпизод убийства, хотя и непреднамеренного, совершенного сгоряча в озлоблении, он передает очень точно, натурально, без какого-либо раскаяния. Моральная оценка случившегося из его рассказа исключена.