В результате возникает тот же самый парадокс, который отмечают историки, работающие со средневековыми exempla: “те детали, которые для средневекового проповедника были средствами, для современного историка превращаются в конечную цель исследования, а именно – в правду о прошлом” [18]. Заменив средневекового проповедника на журналиста, а историка – на теоритика массовой коммуникации, мы получим тот же самый результат: что для журналиста является средством, в рамках теории дискурса превращается в “правду о настоящем”.
Нельзя сказать, что исследователи массовой коммуникации (и других видов коммуникативных практик) не сознают ловушки текстоцентризма, в которую они попали. Как доказать, что субъективное толкование исследователем того или иного послания и представляет собой “правду о нем”? Стюарт Холл, основоположник такого влиятельного направления современной коммуникативистики, как “культурные исследования”, неоднократно критиковал своих последователей именно за текстоцентризм и призывал обращать более внимание на социокультурный контекст критикуемых посланий. Однако, как было показано выше, в теории дискурса любой контекст оказывается “внутри” соответствующей дискурсивной практики, поэтому критика Холла не достигает своей цели.
Знаменитое заявление Дж. Фиска о том, что для понимания подлинной природы американских СМИ надо быть не белым мужчиной, а черной женщиной, желательно нетрадиционной сексуальной ориентации и инвалидом, показывает, как выглядит эффективное решение данной задачи в условиях, когда внешние критерии, позволяющие оценить качество критики, просто отсутствуют. Однако при всем желании трудно найти достаточное количество одноногих черных лесбиянок, обладающих достаточной культурной компетентностью, чтобы оценить написанные в рамках теории дискурса тексты. [c. 88]
Исследователям приходится либо ссылаться на то, что если предложенная интерпретация соответствует принятому в данной научной дисциплине парадигме и не нарушает сложившегося консенсуса, она является истинной, либо честно признавать, как это сделала Гаятри Спивак, что “утверждение, что только угнетенный может понять угнетенного, только женщина может понять женщину… не может использоваться в качестве теоретического основания… так как препятствует возможности познать идентичность. Несмотря на политическую необходимость, связанную с поддержкой данной позиции, и несмотря на целесообразность попыток идентифицироваться с другим, чтобы понять его, знание становится возможным и поддерживается только несводимыми друг к другу различиями, а не идентичностью. То, что известно, – это всегда избыток знания” [17, р. 254].
Ключевым в данном высказывании является именно указание на “политическую необходимость, связанную с поддержкой данной позиции”. В рамках теории дискурса не только не скрываются, а наоборот, всячески подчеркиваются марксистские корни этой дисциплины. Любая работа, принадлежащая к данному направлению, обязательно содержит ссылки на “Марксизм и философию языкознания” В. Волошинова (М. Бахтина?), а также на “Тюремные тетради” А. Грамши и работы Л. Альтюссера. Идея знака как носителя идеологического значения и места идеологической борьбы позаимствована теорией дискурса у В. Волошинова (“область идеологии совпадает с областью знаков” [2, с. 222]), концепции “идеологической гегемонии” и “позиционной войны” за эту гегемонию, ведущейся на всех уровнях общества, – у А. Грамши. Л. Альтюссеру данная теория обязана представлением о “сверхдетерминации” дискурса и о механизме идеологической интерпелляции.
Ярко выраженный левый, марксистский уклон теории дискурса означает, что критика реальных средств массовой информации и производимых ими посланий ведется в ней с позиций теории отчуждения, которая противопоставляет реальное положение вещей как неправильное (а выражающую его идеологию – как “ложное сознание”) правильному, но реально существующему только в некотором будущем “царстве свободы”.
Противопоставление реального общества и идеального “великого сообщества”, в котором будут взаимодействовать между собой абсолютно равные субъекты коммуникации, а дискурсивные практики избавятся от своего рокового слияния с властными практиками, пронизывает анализ любого “exemplum”. Критический анализ дискурсивных практик современных средств массовой коммуникации порождает вопрос: возможен ли альтернативный дискурс и, соответственно, альтернативные организационные структуры, способные его конструировать?
Нельзя сказать, что академические исследователи не осознают проблем, связанных с внедрением в СМИ альтернативного дискурса. Так, Фоулер, критикуя существующие журналистские практики, признает, что если журналист попытается выйти за приделы доминантного дискурса и сконструировать иную дискурсивную практику, читатели ее не примут: новый стиль будет отвергнут как “несоответствующий теме”, а аргументы признаны неубедительными. Более того, он признает, что от сотрудников частных СМИ, ориентированных на извлечение прибыли, и не следует ожидать столь “решительных, дерзких и требующих высокой сознательности шагов” [9, р. 134], однако не перестает надеяться на чудо.
В отличие от Фоулера, другие исследователи исходят из того, что для появления альтернативного дискурса необходимы альтернативные СМИ, [c. 89] не связанные ни с государством, ни с рынком и имеющие горизонтальную структуру, позволяющую обеспечить доступ членов аудитории и их активное участие в деятельности медиа с позиций демократичности и многообразия [13, р. 12]. В теории дискурса само собой разумеется, что горизонтальные, не-иерархические и не ориентированные на извлечение прибыли организации в буквальном смысле говорят другим языком, чем доминантные бюрократические структуры, занятые поддержанием идеологического доминирования. В силу этого они могут выполнять важнейшую функцию детерриториализации и дестабилизации доминантного дискурса, деконструкции его сложившихся форм и децентрирования возникших в его рамках идентичностей. Выступая в качестве “дискурсивного перекрестка”, на котором могут встречаться и сотрудничать представители самых разных недопредставленных или стигматизированных групп (женщины, студенты, представители этнических сообществ и т.п.), альтернативные СМИ будут способствовать изменению идентичности этих движений и формированию общего фронта демократической борьбы, или, если использовать терминологию Лакло и Муфф, осуществлять гегемонизацию радикального демократического дискурса путем конденсации отдельных демократических требований в единый популистский запрос.
Очевидно, что у современных теоретиков альтернативных медиа был великий предшественник в лице В.И. Ленина, в работе “Что делать?” сформулировавшего идеал бесцензурной и нелегальной партийной газеты, которая организует всесторонние политические обличения, применяя на практике “материалистический (= альтернативный. – А.Т.) анализ и материалистическую оценку всех сторон деятельности и жизни всех классов, слоев и групп населения” [3, с. 126], охватывает всю Россию сетью своих корреспондентов и проникает со своими обличениями во все слои общества.
Организация альтернативных СМИ (чаще всего – радиостанций) была весьма популярным начинанием в 60–70-е гг. ХХ в., в “период бури и натиска” левых студенческих движений. Например, итальянское левое “Движение 77”, с которым напрямую был связан Ф. Гваттари, концентрировалось как раз вокруг не имеющих лицензий, “пиратских” любительских радиостанций, таких, как “Радио Аличе” в Болонье.
Как видно из описания современницы событий, вещание этой радиостанции полностью соответствовало всем требованиям альтернативного демократического дискурса. Оно представляло собой смесь музыки (рок, джаз, немного классики, народные песни и песни политического протеста) с новостями (сообщения о борьбе левых и рабочего класса с властями в Италии и за ее пределами, рассказы о местных студенческих выступлениях, зачитывание фрагментов из радикально-левых газет, подробнейшее, буквально поминутное освещение деятельности феминистских, гомосексуалистских и правозащитных организаций) и комментариями по самому широкому спектру тем, которые имел право сделать любой, кто был готов позвонить в студию или посетить ее редакцию. Гваттари лично написал хвалебное предисловие к книге, описывающей бурную историю “Радио Аличе”, в которой он охарактеризовал эту радиостанцию как “ассембляж теории – жизни – праксиса – группы – секса – одиночества – машины – привязанности – ласки” [14, р. 18]. Для Гваттари “Радио Аличе” явилось примером спонтанно возникшей территории свободы, собранной из альтернативных тематических и аффективных конструкций и вписанной в контекст широкого политического движения. [c. 90]
В итоге в 1977 г. итальянские власти закрыли “Радио Аличе” за “пропаганду непристойности”, тем самым продемонстрировав, как воспринимается радикально альтернативный дискурс (“не говорить о желании, а желать: мы – машины желания, машины войны”) с позиций доминантного дискурса.
Впрочем, последовавшее завершение “эпохи бури и натиска” и наступившая политическая стабилизация заставляют заподозрить, что власти оказали “Радио Аличе” большую услугу, превратив это коммунальное медиа в жертву правящего властного блока и тем самым избавив от мучительной агонии, связанной с постепенным развалом левого движения. Это не говоря уже о том, что даже в период своего расцвета осуществляемая “Радио Аличе” “подрывная коммуникация” имела успех в основном у левых европейских интеллектуалов (и студентов Болонского университета), но никак не у массовой аудитории. Эта радиостанция носила все черты маргинального СМИ, не пользующегося ни реальной популярностью, ни реальным влиянием.