В предельных случаях можно было бы говорить о полном слиянии общества и государства, то есть о полном тоталитаризме, но данная возможность остается всего лишь теоретической абстракцией: в реальной истории таких обществ не было. Даже советское общество в период расцвета сталинского террора нельзя отнести к этой категории, так как оставалось немало областей деятельности, оказавшихся неподвластными тоталитаризму (всегда существовал "черный рынок", атеизм не смог до конца вытеснить религиозность, социальная однородность была недостижима, и даже внутри партии сохранялась хотя бы видимость демократии - критика и самокритика, выборность и т.д.). Еще в меньшей степени понятие полной тоталитарности можно применить к другому классическому тоталитарному режиму - фашистской Германии. Более того, некоторые черты "тоталитарности" можно найти в некоторых "классических" демократических странах, особенно в кризисных ситуациях, например, в рузвельтовской Америке. Следовательно, тоталитарность, так же как и демократия, понятия не абсолютные, а относительные. Это явления весьма подвижные, пересекающиеся в разных сферах общественной жизни, переходящие друг в друга. Безусловно, это два разных качества, но грани между ними весьма условны и зыбки. Так же как весьма относительна и условна противоположность демократии и тоталитаризма: это два полюса одного и того же явления, составляющего политическую самоорганизацию общества соответственно базовым (материально-техническим, социо-культурным) и ситуационным, конкретно-историческим условиям страны.
Предельные проявления в реальной жизни встречаются крайне редко и представляют из себя формы социальной патологии, ведущей к самоуничтожению общества. Действительно, предел демократии - анархия, хаос и распад государства и общества; предел коммунистической социальности - мотыги красных кхмеров; фашистской тоталитарности - печи Освенцима и т.д. И, тем не менее, патологичны именно крайние проявления различных общественных моделей. К самим моделям можно относиться по-разному, в зависимости от личных политических пристрастий и этических позиций, однако с научной точки зрения, с позиций объективного анализа естественно-исторического процесса, все зоны и политического, и социального спектра естественны. Более того, сам вопрос - что хуже и что лучше, поставленный абстрактно, научно неправомерен: социум, как правило, выбирает ту модель, которая соответствует объективно стоящим перед ним проблемам. Не всегда этот выбор оказывается удачен в более широком (международном и историческом) контексте. Но социально-политическая модель вырастает из тех возможностей (и вероятностей), которые ситуационно предоставляет национальная, социокультурная историческая почва.
С этой точки зрения, тоталитарные модели столь же нормальны, естественны, как и демократические. Все они являются вполне закономерными способами самоорганизации общества в пограничных, аномальных, кризисных ситуациях, чреватых гибелью или распадом социума (государства, страны, нации), социальными катаклизмами и т.д. Более того, либеральные ценности (и возникшие на их основе либерально-демократические политические модели) имеют отнюдь не больше оснований считаться вершиной человеческой цивилизации, чем ценности коммунизма или социал-демократии. Они представляют собой только определенный подтип цивилизации, порожденный вполне определенной социо-культурной почвой (протестантская трудовая этика, индивидуализм и ориентация на максимальное производство и потребление и т.д.), являются продуктом своего рода исторической мутации, возникшей на ничтожно малой части земной суши и даже европейского континента и порожденной англосаксонской и, частично, романо-германской социо-культурной средой. В условиях утверждения и доминирования техногенной цивилизации, ситуационно эта модель оказалась наиболее приспособленной, тогда как ее успех и победа стратегически могут оказаться "пирровыми" для всего человечества: они чреваты экологической, военной и т.п. катастрофами. Но это - отдельный вопрос, выходящий за рамки исторического аспекта проблемы.
Как можно заметить, структурирование социально-политического поля в рамках представленной выше схемы правомерно только для современных обществ. Хотя некоторые авторы и применяют понятие "тоталитаризм" к некоторым "традиционным" обществам (например, древнему и средневековому Китаю), их природа совершенно иная, несмотря на то, что аналогии и в механизме управления, и в идеологических постулатах могут быть поразительными. "Азиатский способ производства" (как он охарактеризован К. Марксом) - это, конечно же, не реальная коммунистическая модель XX века, - хотя бы потому, что невозможно даже теоретически представить, что он может быть заменен либерально-демократической или социал-демократической моделью. Традиционные сельские общества - это явления из иного социо-культурного и исторического контекста, из иного социально-политического поля, тогда как на наших глазах в XX веке и фашистские, и коммунистические режимы вполне адекватно перерастали или трансформировались (хотя и не без потрясений) в демократические модели, так же как и - наоборот.
Коренной водораздел между традиционными сельскими обществами (включая феодальные) и современным социально-политическим полем заключается в том, что последнее - продукт техногенной цивилизации с сопутствующими ей атрибутами и следствиями. Расширенное материальное воспроизводство на основе технического прогресса вызвало скачок в социальной трансформации всех обществ, независимо от их исходного состояния. Главным проявлением этой трансформации было не изменение социальных структур (например, уничтожение сословности общества, социальная стратификация с фундаментальным основанием по отношению к собственности - владению либо распоряжению и т.п.). Менялось само качество общества, перераставшего из сельского в городское, то есть с превалированием населения, занятого несельскохозяйственным трудом, с высокой степенью территориальной концентрации людей, ресурсов, деятельности, с обезличиванием большинства общественных контактов и отношений.
Включенность в техногенную гонку определяла выживаемость социумов - государств, народов. Кто не успел встать на путь индустриализации, оказался на периферии цивилизованного мира, в положении колонии, полуколонии или с таковой перспективой. Исторически выделились страны первого, второго, третьего эшелонов индустриального развития, что описано в работах, представляющих концепцию "модернизации", в рамках которой Россию относят ко второму эшелону догоняющего развития, видя в этом ключ к ее истории в XX в. Автору представляется, что ключ этот полезен, но открывает он лишь некоторую часть замков к российской истории.
В рамках концепции "модернизации" или "догоняющего развития" объяснимы неизбежность отечественных реформ 1860-х - 70-х гг., индустриализации при любой форме правления, закономерность первой и частично даже второй русских революций как общественной реакции на запаздывание с назревшими реформами. Однако поворот России на тоталитарный путь с этих позиций остается необъясним.
Действительно, феномен вполне закономерного тоталитаризма левой модификации впервые был порожден и явлен миру Россией начиная с 1917 г. Почему именно здесь и именно в это время? Если задаться вопросом, возможно ли было установление режима, подобного большевистскому, в конце XIX в. или даже в результате революции 1905-1907 гг., ответ однозначен - нет! Хотя падение монархии при несколько иных ситуационных условиях теоретически допустить вполне можно. Тоталитаризация общества была еще невозможна в силу базовых условий, неготовности социальной и политической почвы, тогда как двумя десятилетиями позднее - оказалась вариантом, наиболее адекватным исторической ситуации.
Собственно, только с разрушением традиционных структур, с деперсонификацией общественных отношений можно говорить о современном обществе, в котором существует политический процесс (а значит, и социально-политическое поле, отраженное в представленной выше схеме). Поскольку в традиционных обществах невозможны массовые социальные движения, политические организации по типу партий, развитые идеологии, чем характеризуются все - без исключения - элементы современного социально-политического спектра. Все эти параметры (в совокупности) являются порождением именно городского (или переходного к городскому) общества.
Во всех странах переход от сельского к городскому обществу представлял собой историческую полосу повышенного социального риска: именно в этот период происходили мощные катаклизмы, революционные взрывы, усиливалось межгосударственное соперничество, возвышались и усиливались молодые государства, шли к закату или слабели старые державы имперского типа. Обозначилось новое явление: началось формирование массовых социальных движений, выходивших на политическую арену, оказывавших на общественную жизнь растущее влияние. В политической сфере действовали две разнонаправленных тенденции. Первая заключалась в большей или меньшей либерализации и демократизации различных аспектов общественной жизни, то есть в расширении прав личности, утверждении гражданского общества, и т.д. Противоположной тенденцией было усиление контроля общественной жизни со стороны государства как в "ползучей" форме (расширение сферы бюрократической, в том числе законодательной регламентации, рост госаппарата, институтов насилия, в том числе армии, полиции и т.д.), так и во "взрывной" (принятие в чрезвычайных ситуациях жестких законов, резкое расширение прерогатив власти и т.д.). Особенно роль государства возрастала в кризисных ситуациях, требующих мобилизации всех сил общества. Так, отнюдь не Россия стала изобретателем политики "военного коммунизма", а воюющие Германия и Америка, которые фактически приблизились к модели тоталитарного государства (первая - в 1915-1916 гг., вторая в 1917 г).