Приднестровский вопрос в политической практике России и Запада
А. В. Девятков
Особенностью большинства современных вооруженных конфликтов является их внутренняя природа: они происходят уже не между государствами, а внутри государственных образований. Приднестровский конфликт относится именно к такой категории конфликтов. Он также характеризуется как «замороженный», что подчеркивает тот факт, что политическое урегулирование этого конфликта представляет собой процесс, растянувшийся на десятилетия.
Фактором этого конфликта можно считать, кроме молдавско-приднестровских проблем, также и внешние противоречия между политическими субъектами, проявлявшими активный интерес к судьбе т. н. постсоветского пространства и Молдовы в частности. Появление внешнего измерения конфликта еще более поляризовало стороны конфликта, сделав приднестровское урегулирование объектом геополитической «игры с нулевой суммой». В этот момент и возник приднестровский вопрос, т. е. международно-политическая проблема, в (не)решение которой вовлечены конфликтующие между собой по поводу этой проблемы ведущие акторы современной мировой политики — Россия, объединенная Европа и США.
Таким образом, целью данной статьи является рассмотрение того, как приднестровский конфликт стал предметом политико-дипломатического противостояния в отношениях между Россией и группой государств, которую в данном конкретном случае правомерно будет называть Западом.
Идентичность и секьюритизация
Автор предлагает вариант деконструкции практики взаимоотношений внешних акторов приднестровского урегулирования, построенный на теории социал-конструктивизма. Это подразумевает рассмотрение политики государств и надгосударственных образований в приднестровском вопросе не как воплощения наличествующих у них объективных «национальных интересов», а как результата конструирования в определенном внутриполитическом и международном контексте. В основе действий государств лежат доминирующие представления об идентичности, которая подразумевает определение актором не только себя самого, но и окружающего мира. Эти идентичности формируются на интерсубъективной основе, т. е. они взаимосвязаны друг с другом. Образ «другого» всегда сопровождает процесс определения собственной идентичности [см.: Wendt].
Современными конструктивистами отмечается, что идентичность таких крупных акторов, как ЕС и Россия, на современном этапе подвержена геополитизации, что означает ренессанс территориального фактора в политике [см.: Browning, Joenniemi; Diez]. На приднестровский вопрос это влияет прямым образом, позиционируя его в контексте геополитизированных дискурсов о пространстве «соседства».
Таким образом, идентичность всегда взаимосвязана с дискурсом безопасности: как отмечают современные критические исследователи, для существования политического сообщества ключевое значение имеет противопоставление внешнему, конституирующему «иному», который может позиционироваться и как угроза данному политическому сообществу [см.: Макарычев].
Для понимания приднестровского вопроса мы, следовательно, должны рассмотреть процесс превращения приднестровского урегулирования в вопрос безопасности во внутренних дискурсах ЕС, России и США. Для этого будут выделены акты секьюритизации относительно приднестровского вопроса, произошедшие в политической практике Запада и России и затрудняющие диалог по приднестровскому урегулированию.
Дело в том, что приднестровский вопрос как на Западе, так и в России воспринимается с точки зрения интересов безопасности и описывается в терминах безопасности. В этом случае наиболее эвристическим инструментом анализа среди конструктивистских концепций может служить теория секьюритизации, разрабатываемая т. н. копенгагенской школой в лице О. Вивера и Б. Бузана.
Теория секьюритизации отправной точкой анализа считает сомнение в том, как возникает та или иная проблема безопасности. Именно поэтому теоретики секьюритизации относят себя к представителям критического подхода, подвергающим сомнению проблематику безопасности, представляемую государственными и негосударственными лицами как объективная данность. С точки зрения О. Вивера, проблема безопасности — это результат речевого акта, который производится политическими субъектами ( securitizing actors ), заинтересованными в том, чтобы превратить вопрос, который ранее решался в сфере публичной политики, в проблему безопасности. Они формулируют угрозы, называют объект, для которого эти угрозы представляют опасность (национальная идентичность, национальные интересы и т. д.), и главное, предлагают меры, которые носят чрезвычайный характер ( emergency measures ). Их цели могут быть самыми разнообразными, но, как правило, они связаны с утверждением контроля над политическим дискурсом, а значит, с отношениями власти [Buzan etal., 23—35 ].
Россия: борьба за самоопределение
Идентичность России как ключевого актора приднестровского урегулирования должна быть рассмотрена в первую очередь. Именно РФ с помощью операции по принуждению к миру летом 1992 г. остановила наступление молдавской армии и полиции, Россия же после заключения соглашения с Кишиневом образовала основу миротворческого контингента, который находится там и поныне.
России в начале 90-х гг. предстояло определиться с тем, как она воспринимает саму себя в мире в постсоветскую эпоху. Фактор конфликтов на постсоветском пространстве оказал значительное влияние на становление внешнеполитической идентичности России. Решающая роль России в их урегулировании подтолкнула российское руководство к мысли о «бремени миротворчества в СНГ», которое страна несет как глобальная и региональная держава. Выдвигался тезис об особой роли России в обеспечении стабильности на пространстве бывшего СССР, которая, как предполагалось, признается Западом.
Идея державности и особой миссии в обеспечении стабильности на постсоветском пространстве сопровождалась дискурсом безопасности: считалось, что дестабилизация постсоветского пространства угрожает территориальной целостности самой России. В качестве реальной угрозы позиционировался югослав-ский сценарий развития событий. В итоге был сделан вывод о необходимости реинтеграции ближнего зарубежья в единое политическое и экономическое пространство при лидирующей роли России — как альтернатива «балканизации» [см.: Концепция внешней политики…]. Примечательно, что разговоры о балканизации были ключевым речевым актом, который, как отмечал теоретик секьюритизации О. Вивер, помог развитию процессов европейской интеграции [см.: Waever]. Так Россия, воспринимавшая себя как региональная и глобальная держава, с помощью проблематизации вопросов безопасности обосновывала свои претензии на лидерство как в миротворчестве, так и в интеграции на территории СНГ.
Осознавая свою роль, Россия в 1990-е — начале 2000-х гг. осуществляла интенсивную миротворческую деятельность на приднестровском направлении. При посредничестве Москвы были налажены первые контакты между двумя берегами Днестра, в 1997 г. подписан Меморандум о нормализации молдавско-приднестровских отношений, закрепивший формулу «общего государства» Молдовы и Приднестровья, предложен первый комплексный план урегулирования в рамках деятельности Государственной комиссии по содействию политическому урегулированию приднестровского конфликта, созданной по инициативе В. Путина в 2000 г.
Но окончательное урегулирование не было достигнуто по вине обеих сторон конфликта, так как и в Молдове, и в Приднестровье есть «политические силы, которые не заинтересованы в мирном урегулировании приднестровской проблемы», мечтающие о Великой Румынии либо о независимости Приднестровья [см.: Курьянов]. Не менее значимой причиной неудачи российского миротворчества в политической его части была косвенная поддержка Приднестровья со стороны России: пророссийская ориентация Приднестровья выступала инструментом закрепления России в регионе, и основой политического урегулирования в Москве считалась не только территориальная целостность Молдовы, но и «широкая независимость» Приднестровья. Такая поддержка России, и особенно присутствие российских войск (миротворческого контингента, а также группы войск, охраняющей склады вооружений бывшей 14-й советской армии), вселяла уверенность в приднестровское руководство, которое успешно реализовывало стратегию затягивания и срыва переговоров по конкретным вопросам урегулирования. Нерешенность приднестровской проблемы, в свою очередь, давала повод России сохранять свое военное присутствие, которое также воспринималось как инструмент влияния на политические процессы в Молдове. Получался замкнутый круг, свидетельствующий о том, что совместить «национальные интересы» и приднестровское урегулирование Россия не смогла.
2003—2004-е гг. в России можно обозначить как начало практики гегемонистской артикуляции (термин Э. Лаклау и Ш. Муфф [см.: Йоргенсен, Филипс, 79—93 ]) относительно российской идентичности, которая строилась на исключении внешнего конституирующего «иного», в роли которого выступал Запад [см.: Морозов].
Действия западных государств («гуманитарные интервенции», расширение НАТО и ЕС, оборонная политика США, поддержка «цветных революций») позиционировались в российском дискурсе как проблемы национальной безопасности. Мотивы ЕС и США обозначались понятием «сдерживание России» [см.: Лавров]. Политическая риторика теперь возводила защитные стены вокруг постсоветского пространства, которое однозначно стало позиционироваться Москвой как «зона влияния России».
Дискурс «сдерживания» непосредственно проявился в российской риторике относительно приднестровского урегулирования. Провал Меморандума Козака, который был предложен Россией сторонам конфликта осенью 2003 г. и подвержен обструкции со стороны Запада (что во многом и предопределило его неудачу), в Москве был воспринят негативно наравне с результатами политики относительно Украины и Грузии. Российские официальные лица не раз говорили, что на примере приднестровского урегулирования Запад не прошел тест на способность принять «сильную» Россию [см.: Стенографический отчет…]. В итоге Россия недвусмысленно заявила, что условием урегулирования конфликта она считает нейтралитет Молдовы, т. е. невступление ее в НАТО, а также отход от «прозападной» ориентации. В своей приднестровской политике Москва ориентировалась на полное исключение ЕС и США из процесса урегулирования, а в 2008—2009 гг. пыталась в очередной раз в обход формата «5+2» достигнуть сепаратного соглашения между Кишиневом и Тирасполем.