Да, таким общим является чрезмерная степень интеллектуальной универсализации, когда интегративная, генерализирующая функция мыслительной деятельности приобретает самодовлеющее значение и утрачивает взаимосвязь с необходимым дифференцированием эмпирической реальности. Происходит то, за что Ф.Бэкон так не любил схоластику и Аристотеля. Дедуктивные идеи занимают господствующее положение и препятствуют конструктивному и творческому проявлению индуктивного элемента мыслительного процесса.
Это господство универсального над партикулярным есть существенная отличительная черта традиционного сознания, и она радикально отличает его от гуманистической традиции мыслительной деятельности. Мы отнюдь не отрицаем значимости универсального в традиции западноевропейской интел- лектуалистики, но подчеркиваем необходимость взаимной связанности и взаимной опосредованности этих двух начал в культурно-исторических формах гуманизма.
Все сказанное выше большей частью относится к гносеологической проблематике. Однако есть существенный и, возможно, более важный, онтологический, социальный аспект этой проблемы.
Почему в социальной истории западной Европы нового и новейшего времени мы не наблюдаем тотального господства какой-либо одной идеологии, но находим множество идеологических феноменов и их конкуренцию? Дело в том, что реалии западноевропейской цивилизации базируются на определенной норме соотношения приватного и публичного. Приватное (индивидуальное) не тонет, не растворяется в публичном, но сохраняет свою самостоятельность и определенность. Публичное в этой связи подвижно и индивидуализировано. Это не слипшееся, массовидное, недифференцированное социальное, свойственное традиционному обществу, но такое социальное целое, где есть возможность социальной (публичной, политической) самореализации индивида. И это не теоретическое положение, но достоверная реальность конкретной исторической практики, которая оформляется в соответствующих теоретических формах.
Отсюда понятно, почему немцы, французы, англичане или итальянцы не слишком озабочены наличием или отсутствием национальной идеи. Такая идея существенным образом противоречит европейской традиции антропоцентризма, индивидуализма и представления о государстве как механизме защиты и согласования интересов отдельных человеческих индивидов. Если такая идея возникает, например, фашизм в Германии и Италии, это воспринимается как болезнь и общеевропейское несчастье. В этой связи следует задуматься над вопросом: а действительно ли нам нужна национальная идея? Не является ли поиск такой национальной идеи попыткой актуализировать те элементы отечественной социальной и культурной традиции, которые тяготеют к ментальности Востока, к социоцентризму, преобладанию роевого, коллективистского начала? Быть может, пора обратиться к интересам конкретных людей и спонтанно возникающих, исходя из логики социального развития, новых общественных групп, которые, кстати сказать, явились одним из результатов перестройки, и заняться удовлетворением и согласованием этих реальных и конкретных интересов.
Отметим, что такая работа уже делается. Особенно интенсивно поиски в этом направлении идут во время избирательных компаний. И это естественный элемент самоопределения электоральных объединений.
Но есть и ряд исследований, которые претендуют на глобальные философско-исторические теоретические обобщения, сопоставимые по масштабам поставленной задачи с тем, что принято называть национальной идеей. Проанализируем некоторые из них.
Неординарным событием в развитии марксистской традиции в России конца ХХ века следует считать сочинения А. Зиновьева. Известный диссидент, автор скандальной книги «Зияющие высоты», много лет отдавший изучению логики, затем вынужденный покинуть Россию, вдруг появляется на экранах наших телевизоров с жесткой критикой как тех реформ, которые проходили у нас в стране в 90-е годы, так и самих реформаторов.
Зиновьев радикально модифицировал саму традицию марксистской философии истории. Он считает, что необходимо выделить специфические и жизнеспособные фундаментальные основания социалистической цивилизации в ее российском варианте, очистив их от псевдомарксистских идеологических искажений.
Он утверждает, что программы реформаторов по сути есть в теоретическом смысле прекраснодушные мечты, основанные на все тех же «одобряем» и «осуждаем». Практическая их реализация крайне опасна и угрожает самому существованию России. По его мнению, ни «сахаровский» проект, предполагающий некий синтез «преимуществ» социалистической системы с «достоинствами» капитализма, ни «солженицынский» с дезурбанизацией России и возвращением к доиндустриальным технологиям, ни ,тем более, крайности «правых» и «левых» радикалов не дают конструктивных решений для разрешения проблем нашей страны. Зиновьев предлагает не осуждать и разоблачать, а анализировать и понимать, предлагает избавиться от идеологического подхода и вернуться к действительной социальной науке. В своем «Манифесте социальной оппозиции» он заявляет: «Мы отвергаем реформаторский авантюризм. Мы видим свою задачу в том, чтобы разъяснить людям неразрывную связь достоинств и недостатков коммунизма, причем такую связь, в которой недостатки суть закономерное следствие достоинств.Мы не предлагаем никакой альтернативы коммунизму, считая любую альтернативу такого рода в наше время утопией или просто безответственной болтовней» [2].
Как же понимает А.Зиновьев коммунизм? Для него это не теоретический проект Маркса, не идеологический миф, сложившийся в СССР, а тот реальный общественный строй, который сложился в России после Октябрьской революции. Зиновьев уточняет, делает более отчетливой сферу применения экономических предпосылок развития общества. Он полагает, что критерий экономической эффективности применим только для западноевропейской культурно-исторической традиции.
По мнению Зиновьева, Ленин и его сподвижники, по существу, возродили ослабленную реформами 1861 — 1911 гг. многовековую общинную традицию в России, когда сразу же после Октября сделали возрожденное государство единственным властелином экономики и культуры. «Не экономическая, а социальная эффективность определяла вплоть до «перестройки» жизнестойкость советского общества».
Зиновьев считает необходимым возродить социологию как объективное знание. Для него одинаково неприемлемы ни идеология «научного коммунизма», ни идеология «рынка».
В обоих случаях мы имеем мифотворчество и идеологическое искажение достоверного социального знания.
Согласно Зиновьему, социальные законы вечны и неизменны; в каждом обществе, древнем и современном, западном и восточном, они одни и те же. Они появляются на свет вместе с обществом в виде правил поведения, которым люди обучаются легко и поголовно, стремясь к самосохранению и улучшению условий своего существования. Это, например, такие правила: меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других и больше зависимости других от тебя. Эти первичные и самые примитивные социальные законы сохраняют свое действие на протяжении всей истории, но сами они не историчны и в своем происхождении не зависят ни от государства, ни от религии, морали и права. Напротив, государство, религия, право, мораль зависят от социальных законов, используют их и противостоят им, ограничивая их действие [2].
По мнению Зиновьева, существуют два фундаментальных условия, при которых возможны гуманная цивилизация и духовная свобода индивида, которые были выработаны еще в традиции христианского вероисповедания. Первое — отказ о частной собственности. Второе — отказ от труда. Частная собственность, с одной стороны, предполагает самодеятельность, инициативу, свободный выбор ее хозяина, с другой — подчиняет себе хозяина, поглощает все его жизненные силы, все мысли и чувства, вселяет беспокойство и тревогу за ее сохранение и увеличение, отнимает досуг, делает человека рабом коммерции.
Зиновьев напоминает, что в традиции западноевропейской культуры частная собственность многократно подвергалась сокрушительной критике и объявлялась причиной всех человеческих несчастий. Именно она порождает зависть, корысть, жадность, самодурство, ведет к эстетизации преступлений, к нарушению всех десяти божественных заповедей. Частный собственник, особенно мелкий, есть раб своего «дела», а не только его господин, он всегда был оплотом реакционных деспотических и фашистских режимов, оплотом империй, национализма, шовинизма, расизма.
Государственная общественная собственность советского «коммунистического» строя избавила людей от этой массовой, но неявной формы порабощения, заменив ее другой, и теперь уже явной формой зависимости индивида от коллектива, от общества, от руководителей всех уровней, воплощающих в себе волю всех коллективов, больших и малых, связанных отношениями субординации и координации.
При этом «коммунизм» освободил значительную часть людей от интенсивного труда, необходимого в условиях частной собственности, и обеспечил значительно большую степень реальной свободы при естественно низкой, но гарантированной заработной плате. С точки зрения Зиновьева, «социальный прогресс» есть движение к антисоциальности, к блокированию отношений, сковывающих свободу индивида [2].
Искажение этой, в целом благоприятной, формы общественной жизни произошло в результате того, что «номенклатура», пренебрегла своей исторической миссией и встала на путь превращения общественной собственности в свою частную собственность. Это стало возможным через сращивание части партаппарата с теневой экономикой.
Основной внешней причиной падения СССР Зиновьев считает некие враждебные России влиятельные международные глобалистские теневые структуры, которые осуществляют нечто вроде мирового заговора [3]