Их психология и мораль остались психологией и моралью военного времени. А на войне — как на войне. Мы живем с ними в параллельных мирах. Вот только параллели эти иногда пересекаются. Афганская война не кончилась, она просто переместилась в Россию. А ее синдром дал новый всплеск после первой чеченской войны. Теперь, когда идет вторая чеченская война, попробуем ответить на ряд вопросов.
Но сначала о том, что многократно усугубило негативные психологические последствия чеченской войны номер один. Речь о тотальном головотяпстве, а зачастую предательстве до войны, в ходе нее и после.
С 1991 года Дудаев начал планомерно готовиться к военному противоборству с Россией. Он прекратил на территории своей республики действие российских правоохранительных органов и спецслужб, вместо призыва в российскую (а тогда еще в советскую) армию объявил мобилизацию в народное ополчение и за три года довел численность этого ополчения до шестидесяти двух тысяч человек. Начал грабить российские военные части и захватил около 80% единиц боевой техники и стрелкового оружия. И никто из руководства страны не препятствовал этому беззаконию. Более того, печально памятный Павел Грачев «разрешил» главнокомандующему СКВО передать Ичкерии 50% боевой техники и вооружения. А в июне 1992 года тот же Грачев по требованию Дудаева вывел из Чечни российские войска в течение 24 часов вообще без вооружения и техники. Во все времена такие действия назывались изменой Родине и карались соответственно.
В те же годы в дружественной нам Турции создали комитет солидарности с Чечней, началась поставка туда российского оружия и боеприпасов, любезно оставленных Горбачевым в Германии. Переправляли через бывший наш, а теперь дружественный нам Азербайджан. Расширились и маршруты помощи — добавились пути через Абхазию, Грузию, Узбекистан и Казахстан. К концу 1994 года Чечня создала мощную и высокодисциплинированную систему военных и специальных подразделений. Эти государственные подразделения Чечни мы и называем сегодня бандформированиями.
Возникает резонный вопрос: а что, наши спецслужбы не знали о том, что творится в Чечне, не догадывались о планах чеченского руководства? Знали, понимали и докладывали правительству и лично Верховному главнокомандующему.
Все рассказанное выше и создает психологию первой чеченской войны, в которой российские солдаты бессмысленно и в массовом количестве гибли на территории ЧРИ. Попробуйте теперь представить себе чувства, с которыми воевали наши солдаты и офицеры, чувства, с которыми они возвращались к мирной жизни, часто к нищете. Новая волна преступности, участия наших хорошо обученных военных во многих терактах не заставила себя ждать.
Первая чеченская война не имела конца. Просто наступило временное затишье, сначала изредка, а потом все чаще прерываемое военными вылазками боевиков. Правда, это мы называем их боевиками, а на самом деле речь во многих случаях идет о регулярных силах Ичкерии, что сам Масхадов и доказал в последнее время.
Однако боевые действия сегодня — это не продолжение первой войны.
Это начало второй. Ибо психология войны, которая идет сейчас, принципиально отличается от психологии предыдущей.
Психологический стержень нынешней войны на Кавказе — это месть чеченской военщине за все ее бесчинства на территории, далеко выходящей за рамки собственно Ичкерии, по отношению к самим чеченцам и к русским, собственному народу и России в целом. Месть эта вызревала годами и была аккумулирована агрессией против Дагестана, взрывами в Буйнакске, Москве и Волгодонске. И война, если не последует нового предательства, может кончиться только тогда, когда будет полностью восстановлено действие российской Конституции, действие всех ветвей российской власти и органов управления на территории Чечни.
Если российская политическая власть возобновит свои антигосударственные, антинародные игры, тогда у второй чеченской войны может быть и другой, кажущийся сегодня невероятным, конец: военный переворот в России.
Рядовые участники всякой войны довольно скоро начинают ощущать себя заложниками неких "высших" интересов. Преступных финансовых: "На нас делают деньги"; либо амбициозно-политических: "Ельцин с Дудаевым не могут договориться"; а может быть, и благородно-патриотических: "Все на защиту свободы Чечни!"; и напротив: "Сохраним единство России!"
Пока война не кончилась, синдром заложника лежит, наверно, в основе других психологических феноменов. Будь то "мирное население", или солдат, или генерал, но, попав туда, где идет война, уж не выберешься, не выкрутишься, разве что раненым или в гробу. Но и тогда останешься заложником войны в своем увечье или в памяти родственников.
На определенном этапе чеченской войны чеченские военные, воодушевленные успехом диверсионно-террористического захвата заложников в Буденновске, сделали его методом своей борьбы. Несчастных невиновных хватали на улице, в домах, группами на службе и либо, прикрываясь ими, принимали бой, либо тайно переправляли в горы. Участи заложников не избежали и православные священники-миротворцы, и строители, приехавшие восстанавливать разоренную войной Чечню, и энергетики со станции, дающей Чечне электрический ток, и чеченские администраторы, и российские милиционеры.
Взятие заложников воюющими сторонами для последующего взаимообмена стало преступной нормой чеченской войны. Первоначально ими наполнились российские "фильтрационные пункты", где пытались определить, кто из множества захваченных чеченцев воевал, а кто - нет. Содержащихся там не объявляли заложниками, хотя они ими являлись. Их обменивали на страх, который хотели посеять во всем населении Чечни, а через него и в воюющей его части. Но большинство тех, кого после "проверки", то есть после устрашающих психологических и физических воздействий, выпускали, не были психически сломлены. Напротив, они оказывались зараженными страстью мстить и заражали ею других чеченцев. Вернее сказать, у них пробуждались этноархаические рефлексы "жестокой мести" и "беззаветной отваги".
Чеченская сторона, первоначально чуждая понятию "брать заложников", даже отпускала пленных российских солдат. Но российские фильтрационные пункты обучили чеченцев. Начиная с диверсионно-террористической ситуации в Буденновске они ввели взятие заложников в арсенал своих военно-политических операций.
О психологическом состоянии заложников многое известно. К сожалению, это так. Наверное, с ним надо познакомиться - мало ли что может случиться.
Став заложниками, люди меняются. Сначала почти у всех возникает шок и расщепление представления о том, что же случилось. Быть этого не может! Захвата, убийств, унижения и беспомощности. Страшно, беспросветно. Все это не со мной! Как в кино. Но это я и близкие люди оказались в кошмаре случившегося. Важный момент: здесь главное - не потеряться. Растерянности, конечно, не избежать, но нельзя потерять разума. В этот момент у некоторых ставших заложниками как бы срывается с предохранителя пружина протеста против совершаемого насилия, взрывается тяга к спасению. Такой человек кидается бежать, даже когда это бессмысленно, бросается на террориста, борется, выхватывает у него оружие. Безрассудно взбунтовавшегося заложника террористы убивают. Ведь и они, скорее всего, новички в такой ситуации. Их нервы давно перенапряжены подготовкой к захвату, страхом, сомнениями. Убивают безрассудного, даже если не хотели убийств и рассчитывали только попугать, пошантажировать захватом заложников. После первого убийства все меняется. Преступность террористов возросла - они чувствуют себя обреченными и ожесточаются. И заложники, увидев реальную смерть - свою участь, подверглись сильнейшей психической травме. Ужас начинает рушить их психику.
Поэтому, если вы вдруг стали заложником, замрите, осмотритесь, прежде чем действовать. И, главное, подумайте: нет ли рядом кого-то, кто больше вас нуждается в помощи. Помогите. Если сможете, - это первый шаг к вашему спасению.
Еще один неверный шаг может сделать заложник из-за известной психиатрам иллюзии помилования. Как вспышка в вашем сознании может возникнуть представление, что все не может быть столь ужасным, что все плохое вот-вот пройдет. Надо только помириться с террористами, уговорить их, умолять, слезами взывать к их доброте.
Нет. Террористы, даже если они почти такие же люди, как вы, из того же общества, уже живут не в вашем мире, у них теперь иная жизнь. Может быть, еще не у всех, но среди них есть главари, ринувшиеся в бездну преступления. Они обрекли и себя, и вас на падение в бездну случившегося. Их остановит только насилие. Мольбы к ним могут стать вашим первым шагом к пособничеству преступникам, к предательству интересов других заложников, к преступному распаду вашей личности.
Затянувшееся заложничество в бесчеловечных условиях вызывает мысль о самоубийстве. Психологи считают, что она в сознании заложников служит "смягчением" страха смерти странным утешением тем, что есть запасный выход из трагической действительности. Самоубийства среди заложников маловероятны, считают психологи.
Насколько верно высказывание Достоевского, в котором он определил человека как существо, которое ко всему привыкает. У заложников с первых дней начинается адаптация - приспособление, и психическое, и телесное, к, мягко говоря, свалившимся на них неудобствам. У адаптации есть "цена": нарушения душевные и телесные. Что-то нарушается сразу, многое может нарушиться потом, после освобождения, если оно состоится.
Вскоре притупляются ощущения и переживания. То, что возмущало или приводило в отчаяние, будет отскакивать от отупелого состояния, как от брони, нарастающей и защищающей заложника. И еще - примитивными становятся его интересы и поведение: спрятаться, пописать, покакать, поесть, поспать. Главное при этом - не утратить окончательно человеческого облика. Как удержаться? Помогать хоть кому-нибудь, хоть в чем-либо, а не только самому себе. Те, у кого, на горе им, в заложниках с ними их дети, близкие люди, те спасены от распада души, от потери человеческого лица. Но ценой этого "спасения" могут стать болезни стресса, растянувшиеся на годы после освобождения заложников, если оно случится.