Посредником, связующим звеном между этими противоположными состояниями раннего детства выступает, как правило, мать. В первую очередь она налаживает ритмичное чередование открытости и защищенности малыша, ограждает его во время бодрствования, бережно препровождает обратно в сон. Без ее помощи он бы постоянно разрывался меж сном и бодрствованием без всякого перехода. Мать олицетворяет «сумерки», мягкий рассвет, спокойный вечер, причем внутренние суточные ритмы первых месяцев жизни еще не соответствуют природным. Фактически вплоть до отрочества самая серьезная педагогико-терапевтическая помощь (в некотором смысле воспитание всегда еще и терапия) со стороны родителей для победы над страхом — правильная подготовка детей ко сну и правильное пробуждение по утрам27. К сожалению, это обстоятельство слишком часто упускают из виду. Нередко все, даже умные и серьезные попытки разобраться в детских страхах выглядят как симпатичный, но построенный на песке домик, потому что о значении сна либо не упоминается вовсе, либо упоминается вскользь. Вообще теперь уже совершенно ясно, чтоґ значит, когда ребенка лишают такой посреднической помощи меж сном и бодрствованием, просто обделяя его вниманием или торопясь с «привитием самостоятельности» в силу превратного толкования данного понятия. Остановимся на этом подробнее.
Что же, собственно, делает мать, с любовью заботясь о ребенке? Противодействует пробуждению! Давайте попробуем представить себе, что при слишком резком пробуждении28 душа ребенка — тут круг снова замыкается, мы возвращаемся к сказанному о болезненных страхах у взрослых — как бы выбрасывается во внешний мир сквозь еще не окрепшее тело. Она «живет жизнью внешнего мира, живет целиком во внешнем мире» (Штайнер) и могла бы просто раствориться в неизвестности, непонятности, если бы мать не подхватывала ее и не препровождала обратно, к порогу сна. Периодическое возвращение ребенка в сон, т. е. освобождение от страха — вот основной мотив всех так называемых материнских инстинктов человека.
Итак, заботясь о том, чтобы пробуждение протекало в ослабленной форме, мать защищает новорожденного не только от избыточного раздражения впечатлениями окружающего мира, но и кое от чего другого, правда тесно с этим связанного. Дело в том, что, если бы ребенок не верил, что мать подхватит его и отправит назад, в сон, ему бы очень скоро пришлось разработать собственные «приемы» противодействия пробуждению. Подобные «приемы» знакомы нам по так называемым «больничным» детям — ритмичное потряхивание головой, раскачивание, сопровождаемое монотонным напевом, апатичное избегание контактов и т. д.29
Во избежание недоразумений здесь следует добавить две вещи. Во-первых, стремление матери оградить ребенка может, безусловно, дойти до абсурда и навредить. Подобные примеры известны мне по работе в консультации, однако не могу не отметить, что в последнее время вокруг этой формы педагогически неверного поведения поднимают, на мой взгляд, слишком много шума. Очень уж легко с уст экспертов слетает термин «излишне заботливая мать», когда речь идет просто об адекватной защите слабого, особенно уязвимого ребенка. Детей пока что чаще обделяют вниманием, и в большинстве случаев вовсе не из-за недостатка ответственности, а из-за якобы современных взглядов и ценностных установок («самостоятельная, работающая женщина — более крепкая опора для ребенка, чем недовольная домохозяйка», как будто это альтернатива)30. Во-вторых, мы прекрасно знаем, что ныне встречается все больше и больше детей, похожих на «больничных», неконтактных и просто чрезмерно боязливых, хотя родители не обделяют их ни любовью, ни заботой и в то же время не ущемляют их самостоятельности. Главным образом это касается жителей больших городов и их окрестностей и ставит проблемы не только окружающей среды в самом широком смысле слова, но и нынешней школьной системы, на которых здесь нет возможности остановиться подробнее. Кроме того, порой жизнь загадывает нам загадки, к коим подобает отнестись с должной скромностью и задуматься о находящемся за гранью рождения и смерти, особенно о том, что происходит до рождения. По этому поводу кое-что уже сказано в гл. III.131.
Представим себе человека, которому нужно приглядеться к чему-то вдали, когда солнце стоит прямо над горизонтом, а возможности воспользоваться руками нет. Он не сможет ничего сделать. Слепящая боль тотчас вынудит его закрыть глаза, если только ему на помощь не придет чья-нибудь рука и не затенит их. В начале жизни человек, ребенок, зависит от материнской и отцовской «руки помощи», в прямом и переносном смысле. Но постепенно он учится пользоваться собственными руками и затенять глаза сам. Чему же он учится? Защитному жесту. Со временем он осваивает все больше таких заслоняющих, затеняющих жестов, внешних и внутренних; иными словами, постепенно ему придется выработать привычку разными способами ослаблять бодрствование, т. е. в каком-то смысле включать в дневное сознание элементы сна. Но в отличие от «больничного» ребенка, вынужденного закрываться слишком рано, а потому совершенно неправильно, человек, растущий в здоровой обстановке, разовьет в себе инстинктоподобные, мягкие «силы антипатии», не мешающие, а помогающие развитию его личности. По мере того как это происходит, страх проявляет свою полезную сторону — становится жизненным наставником. Он побуждает нас укрощать наши волевые силы и направлять их на какие-то цели, наводить порядок в потоке чувственных впечатлений, обдумывать наши действия. «Страх всегда может привести к новому шагу в обучении. По сути, любой страх, даже любая боязнь — предвестники новых познаний» (Глёклер32) и, добавлю от себя, очередного шага к обретению внутренней уверенности. При этом страх не просто подавляется или выключается, а «обуздывается». Чуткий, тактичный человек, одновременно уверенный в своих суждениях и поступках, как бы заключает со страхом договор. Он говорит страху: «Ты отступишь и поможешь мне тоньше понимать вещи. А за это я предоставлю тебе какое-то пространство».
То, что мы называем чуткостью, есть «затененная» форма провоцирующей страх «душевной раны» (по определению Штайнера).
То, что мы называем чувством справедливости или ощущением своего и чужого человеческого достоинства, есть «затененная» форма того, что в «сыром» виде проявляется как крайняя обидчивость, чрезвычайная душевная ранимость. Страх претворяется в социальные способности, создает предпосылки для использования опыта наших собственных страданий — в данном случае от оскорбительного вмешательства — в общении с другими людьми.
То, что мы называем нежностью, есть «затененная» форма боязни соприкосновения, нарушения контакта, ведущего к одиночеству.
Подобных примеров, связанных с трансформированным страхом, немало. Почему такие превращения возможны? Если б бодрствующее сознание подчинялось лишь собственной динамике, то ранимость бы разрослась безмерно и повсеместно. Но оно апеллирует к душевным способностям, проистекающим из сна. «Спокойствие», «трезвость», «хладнокровие» (в корне отличное от равнодушного отношения к миру, навеянного страхом), «осторожность» и т. д. — эти понятия с разных сторон освещают силу, которую необходимо использовать при угрозе «разрыва» в состоянии бодрствования, чтобы, с одной стороны, сохранить здравомыслие и, с другой, «настроиться на уверенность в собственной дееспособности, которая… показывает, что в общем и целом конкретные варианты отношений нам по плечу» (Хиклин33). Итак, мы видим: требуется привлечь что-то, благодаря чему появится оппозиция экстравертной (обнажающей) тенденции процесса пробуждения, слегка отодвигающая нас назад, в направлении сонного сознания (прикрытия), — не слишком далеко, однако достаточно для того, чтобы при всем сочувствии и участии сохранялась четкая дистанция относительно вещей и событий.
Подытожим сказанное: метаморфоза страха в социальные способности предполагает правильную пропорцию бодрствующего и сонного сознания. Обнажающей динамике бодрствующего сознания должна противостоять умеренная доля приглушающей или — по отношению к чувственному миру антипатической тенденции сонного сознания. Ясное, бодрствующее сознание учится у сонного справляться со страхом. Понять это вне зависимости от всех прочих актуальных или биографических причин его возникновения — значит найти ключ к поискам подходящих педагогических и терапевтических средств, а также способов воспитать в себе умение обращаться со страхами.
Задержимся еще немного на сне. Слова «сонное сознание» могут смутить тех из читателей, кто считает, что во сне мы пребываем, скорее, в сфере бессознательного. По этому поводу Карл Кёниг сказал, что мы говорим о «сфере бессознательного не потому, что сознание в ней отсутствует, а потому, что обычно наше «Я» осознает ее менее интенсивно, чем сферу обычного сознания». И далее: «Разве мы не выносим из этой сферы пережитое во сне? Разве зачастую не бывает так, что не разрешенные днем проблемы разрешаются „за ночь“?» Отсюда он заключает: очевидно, страх развивает «форму сознания, с коей необходимо считаться»34. Ведь никто не станет утверждать, что если он не помнит первые два-три года своей жизни, значит, ничего из происшедшего за это время не сопереживалось сознательно. Скорее, тогдашние впечатления воспринимались в ином состоянии сознания. Столь же нелепо было бы и просто утверждать, что поскольку днем мы не помним о каких-то ночных событиях, то их не было. Возможно, пережитое ночью продолжает действовать в наших делах и решениях подспудно, так же, как и начисто забытые переживания раннего детства. Что, как не опыт, руководит нами, когда после безрезультатного взвешивания всех «за» и «против» мы говорим себе: утро вечера мудренее — и ложимся спать, отодвинув решение сложной проблемы? Александр Борбели пишет: «Мир сна и мир бодрствования так разнятся, что можно сказать, каждый из нас живет в двух мирах»35. Ведь, собственно, доверяя какую-то проблему сну, мы допускаем, что в том «ином мире» мы даже умнее, чем в обычном дневном сознании! Или возьмем случай, когда кто-то засыпает грустным, а просыпается радостным. Очевидно, во сне имела место некая духовно-душевная деятельность, и в итоге человек совладал с грустью36.