Фейербах не ограничивается этим рассуждением и продолжает развивать мыль о мозге, как органе мысли, противопоставляя его другим органам нашего тела. При этом он не замечает, что доказывает строго обратное желаемому. «Желудок, который у меня то полон, то пуст, сердце, биение которого я слышу и чувствую, голову как объект внешних чувств – короче, свое тело я воспринимаю только посредством его самого, поэтому он для меня, по крайней мере непосредственно, уже не нечто объективное, от меня отличное. Этой неощутимостью и непредметностью мозгового акта объясняются и психологическое идолопоклонство древних народов и всех необразованных людей, которые помещают «душу, дух» вместо мозгового акта в сердцебиение или в акт дыхания» (Фейербах 1955: 1-214).
Здесь в невольное «мозговое» идолопоклонство впадает сам Л.Фейербах, ибо и бьющееся сердце, и переваривающий пищу, перестальтирующий желудок, и вздымаемая дыханием грудь есть куда более непосредственное выражение жизни, а значит и психики живого существа, чем технически обеспечивающий координацию их активностей вычисляющий мозг. Активность этих органов субстанциальна, а активность мозга нет. И в этом смысле интуиция «древних» и «необразованный» людей куда точнее интуиции просвещенного теоретика – человека в силу разделения труда избавленного от постоянной заботы о наполнении желудка, который ежедневно в положенные часы наполняется пищей как бы сам собой, а, значит, в силу этого обстоятельства могущий недооценивать роль специфической активности по добыванию оной.
А.Н. Леонтьев, как и Л.С. Выготский не останавливается на фейербаховском мозгоцентризме. Его категорически не устраивает представление, согласно которому психическое отражение, образ возникает в мозгу непосредственно в результате «тех или иных воздействий на реципирующие системы человека»(Леонтьев А.Н. 2004: 255). Между предметом отражения и его психическим образом согласно А.Н. Леонтьеву обязательно включается «третье звено» - деятельность, причем деятельность не ментальная, какая-нибудь «мыследеятельность» или упаси боже физиологическая, а деятельность чувственная, деятельность, пластически уподобляющаяся своему предмету. Но при этом он совсем чуть-чуть, буквально пол шага не дошел до спинозовского решения. Он так и не решился ясно и недвусмысленно произнести: психика не порождается деятельностью, ибо она сама и есть деятельность, ее неотъемлемая сторона. Сама «внешняя», чувственно-протяженная деятельность не есть и не может быть предпосылкой деятельности «внутренней», которая де только и относится целиком к психологии «как это было согласно картезианскому членению» (Леонтьев А.Н. 2004: 314), как фас не может быть предпосылкой профиля человеческого лица. Она не нуждается в особом «кесаре», который пожелал бы ей володеть в отличие, от хорошо пристроенной за пазухой у бога деятельности внутренней. Внешняя деятельность не связующее «третье звено», долженствующее заполнить пропасть отделяющую отражаемую внешнюю вещь от «мозга (отражающего) (Леонтьев А.Н. 2004: 304)» (в идеологической формулировке дискуссии 1947 года). Равно это не средство опосредующее деятельность внешнюю с собственно психической или внутренней деятельностью, «психику процесс» с «психикой образом». Психика есть атрибут самой что ни на есть внешней чувственно-предметной деятельности, так что «по ту сторону» от «внешней деятельности», за ней уже нет ничего.
Он склонялся к такому решению, был близок к нему, но так никогда ни разу не произнес этой формулы. Даже в «домашней дискуссии» 28 ноября 1969 года, когда разговор шел среди своих, за закрытыми дверями и «по гамбургскому счету». Напротив, именно в ней А.Н. Леонтьев наиболее недвусмысленно сформулировал теоретическую трудность, перед которой он вынужден был остановиться.
«Я усматриваю в этой позиции, которую я сейчас условно занимаю, ряд капитальных трудностей, которые я лично сейчас решить не могу. Сколько я их ни пробовал решать – я не нахожу удовлетворительного решения до сегодняшнего дня. Может быть, товарищи имеют это решение. У меня его нет. Какие же трудности я не могу решить? Первая трудность, которую я не могу решить и которую я отчетливо вижу, состоит в том, что при такой позиции деятельность снова рассекается. Внутренняя деятельность относится к психологии, как это было согласно картезианскому членению. Внутренняя деятельность – это «богу богово», что касается до внешней, особенно практической, деятельности, то она не психологическая, ее нужно отдать кесарю, это кесарево. Только не известно – какому кесарю и кто этот кесарь» (Леонтьев А.Н. 2004: 314).
Здесь А.Н. Леонтьев фактически признает, что вопреки его желанию, противоположность «внешней» и «внутренней» деятельностей воспроизводит картезианский дуализм. Вторая упоминаемая им «трудность» связана с распадением «единой деятельности» на внешние и внутренние звенья, между которыми зияет все та же пропасть, и, наконец, третья трудность, по мнению А.Н. Леонтьева самая важная, заключается в естественном обособлении «психики-образа… от психики-процесса. Потому что то, что я назвал психика-образ, как бесспорный предмет психологии, может иметь в свернутом виде, в себе, внешнюю деятельность. Тогда уже <реальность> рассекается еще по одной плоскости. Всякий образ… есть свернутый процесс, и за этим процессом уже нет ничего. Есть объективная действительность: общество, история».
Действительно, по сю сторону от чувственно-предметной деятельности, нет ничего кроме предметной реальности, общества, природы, истории. Но, и это принципиально, ничего нет и по ту сторону. Ничего, что не было бы самой чувственно-предметной деятельностью. Допуская иное, то есть допуская, что по ту сторону от чувственной деятельности существует особый психический мир, принципиально отличный от нее, то есть мир бестелесный, мы обрекаем себя на повторение картезианской позиции, повторение картезианского дуализма со всеми его парадоксами и тупиками.
Что же мешало А.Н. Леонтьеву признать эту логически очевидную перспективу и окончательно перейти на спинозистскую позицию?
Менее всего хотелось бы рассматривать в этой связи чисто политические или «идеологические» мотивы и соображения. Не потому что их не было вовсе, их, разумеется, не могло не быть. Но потому, что при всей своей реальности они могли иметь только очень опосредованное отношение к содержательному ходу теоретической мысли мыслителя такого масштаба как А.Н. Леонтьев. Нет ничего проще, чем указать на так называемую «ленинскую теорию отражения», догматы которой де боялся оспорить А.Н. Леонтьев. Но этим мы ни на йоту не приблизимся к пониманию действительных теоретических корней тех трудностей, которые он мужественно констатировал.
§3 От «S-R» к предметности
Под раздражимостью естествознание традиционно, начиная с XVII века, когда это понятие было введено Глиссоном, понимало способность живого субстрата приходить в состояние активности, понимаемой как некоторое имманентное шевеление этого субстрата, происходящее за счет его собственной энергии при контакте с каким-либо внешним агентом-раздражителем. Понимаемая так раздражимость, согласно всеобщему мнению, есть абстрактно-всеобщее свойство любого живого тела, присущее всем организмам, как из животного, так и из растительного царств.
В свою очередь, под чувствительностью естествознание подразумевало способность организма не только приходить в состояние абстрактного шевеления под воздействием некоторого внешнего или внутреннего раздражителя, но еще к тому же как-то ощущать, субъективно переживать либо это свое состояние, либо сам агент-раздражитель, либо, наконец, то и другое вместе.
По-разному сложилась научная судьба двух вышеназванных категорий. Так, раздражимость была сразу же принята в семью категорий теоретической биологии, физиологии, а затем и зоопсихологии на правах законного и едва ли не любимого детища. Между тем судьба категории чувствительности чем дальше, тем больше напоминала судьбу падчерицы, которую вынуждены терпеть в солидном естественнонаучном семействе, да и то только потому, что без ее услуг пока еще просто не могут обойтись.
Часть физиологов предлагала вовсе избавиться от этой столь неудобной для естественнонаучного мышления категории, разделив стоящее за ней эмпирическое содержание на две части с тем, чтобы первую «объективную» или двигательную ее часть объявить видом раздражимости, а другую - «субъективную» или психическую объявить эпифеноменом и отдать на потребу спиритуалистической психологии и философии. Такова, например, позиция Клода Бернара.
Напротив, ученые, которых не устраивало простое размежевание сфер влияния и мирное сосуществование с идеалистической психологией, пытались не сводить, редуцировать категорию чувствительности к раздражимости, но, опираясь на идею эволюции, вывести ее из нее, указав на жизненное, приспособительное значение чувствительности (ощущения), вообще психики для ориентации животного в предметном мире. Такова позиция И.М. Сеченова, А.Н.Северцева и В.А. Вагнера, в рамках этой же логики сформулирована гипотеза А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева.
Сам факт обращения психологов к категориям раздражимости и чувствительности был обусловлен их попытками преодолеть абстрактно духовное понимание психики, и поставить психические явления в один ряд со всеми другими естественно-природными явлениями, проследить существенную связь между объективно-телесной стороной животной жизни и стороной субъективно-психической, стороной все время ускользающей из-под скальпеля «объективного» анализа, и в то же время дразнящей своей интуитивно очевидной, непосредственной наличностью.