Но можно и терпеливо оправдываться (в этих заметках таких оправданий будет еще немало) – кто не одержим подозрительностью, поверит. «Знание – сила»: этим говорится, что истине, а не сакрализуемой силе, надлежит быть ценностным ориентиром человечества, – тем паче что и по силовой шкале ценностей (в отношении пользы) знание оказывается выше и собственной грубой силы человека, и его упований на силы святые. – Нескромно указывая границы неведомому, разум в той же мере скромно указывает их себе. – Если природа в каком- то своем аспекте может быть математически исчислена или описана в аналитическом суждении, не грех, а долг разума перед истиной вести эту работу, и пострадать от нее может только мифология (но даже не ее культурный потомок, метафизика). – Тотальность и универсальность разные вещи, иначе бы и саму терпимость следовало считать, в противоположность всякому фанатизму, принципом тотальным. – Интеллект – действительно, не сам дух, но все же он его орудие. – Понимание явно ближе к справедливости, чем к господству… И т.д., и т.п.
Человек разумный – венец эволюции, высшее достижение живого на земле; то есть разум – высшая проявленность жизни. Но столь же общим местом является, что разум – механизм, разум – бесчеловечность... Откуда это берется?
Разум – та степень свободы в контактах с объективностью, которой наделена данная жизнь, от (минимум) растения до (максимум) человека; это свобода воли. Эта внутренняя свобода существа – мера его одушевленности. Понятно, что возможности добра и возможности зла вдруг ощущаемая свобода, «змей-искуситель», предоставляет в равной мере, – но «становимся как боги», по-настоящему реализуем свою свободу мы тогда, когда эти добро и зло познаем, – различаем разумом; добро по определению есть то, что объективно предпочтительно. Итак, подлинный разум – предельная одушевленность, и ждать от него можно лишь добра; да и в обиходе одушевленность (душевность) – синоним человечности. А тот разум, которого боятся как черта или как отбившегося от управления робота – лишь первый к разуму шаг, слепая свобода плюс изощренный механизм разума без собственно разума. Опасным в разуме может быть лишь его недостаток.
Тут могут возразить, что разума недостает всегда – разве все может быть учтено? – и потому надо полагаться на что-то иное, например на веру. Контрвозражение в том, что сознание возможности неучтенного и даже в принципе неучитываемого и есть первый принцип разума; недаром разум и ставит перед всякой верой сомнение, а формулу добра, не полагаясь на заповеди-алгоритмы, выводит для каждого конкретного случая. Не вызывает сомнений лишь главная этическая истина: жить хочет все живое.
Неверно и то говорится, что надо искать золотую середину между иррационализмом и рационализмом; нет – больше рационализма! Верно другое: лучше быть полным иррационалистом, чем рационалистом лишь в том, что почему-то хочешь и можешь принимать в расчет, и слепым ко всему остальному. Хотя именно такую установку и путают обычно с рационализмом.
И здесь ответ на второй вопрос: разве целесообразность не естественный враг гуманности, разве гуманность с ее точки зрения – не всегда какие-то лишние траты? – Но можно ли отождествлять целесообразность с разумностью? Любая цель – только одна из возможных задач разума, но сам разум в том, чтобы уметь понимать их все, причем именно цели гуманности и суть во всех обстоятельствах важнейшие. Никакая цель не оправдывает дурных средств потому именно, что в таком случае не оправдывает сама себя перед этой высшей разумной целью. – Сказанное чувствуется и без рассуждений. Можно построить мир на основах какой-то частной целесообразности, вроде платоновского Государства и всех последующих утопий, да только жить в нем не захочется: разве это разумно?..
В общем, когда на разум уповают или к нему взывают – имеют в виду весь разум, а когда видят в нем проклятье – лишь часть. Но такую часть лучше называть неразумием.
Иной раз невозможно не почувствовать, что реальность нас подавляет; а так как человек способен в какой-то степени жить иллюзиями, и покуда он ими живет, то мешает ему жить и насилует его будто бы не реальность, а только правда – будто бы, значит, разум. Но и это, конечно, иллюзия.
Разум не насилует – все наоборот: насилует нас то (или тот), что (или кто) насилует наш разум. Ибо терпеть насилие – это и есть необходимость смириться с неправдой или ее моральным эквивалентом, несправедливостью. Насилие – воплощенное, восторжествовавшее неразумие; разум же – торжество ненасильственного.
Конечно же, насилующие могут делать это именем правды и справедливости. Но именно правды и справедливости в их действиях нет, поскольку есть насилие, – они сами себя опровергают. – Как верно и то, что иную правду скажет или иную справедливость осуществит только насильник, садист. Но и тут, если присмотреться – никогда то не будет ни всей правдой (разве что фактичностью), ни подлинной справедливостью.
Конечно, самому умному человеку могут помочь, натолкнув на мысль или выявив в предмете обсуждения нечто неожиданное, замечания людей самых поверхностных. Посоветоваться никогда и ни с кем не вредно, если только не перестанешь думать и решать сам. Но, ясно, из многих заблуждений не соорудишь одной истины, и из суммы глупостей одного разума никак не получится. Умственный уровень коллективного мнения даже не средний между высшим и низшим в коллективе, а ниже среднего, потому что умные встречаются реже.
Так что же такое коллективный разум? – Смотря на вещи трезво, это один из способов решать проблемы не умом, а силой (в данном случае, давить их массой); если она и не преуспеет, обвинять себя в ошибке будет некому. Пусть не груз проблем, но уж груз ответственности коллективный разум снимает... Можно предположить, впрочем, что задача коллективного разума – не столько выработка наилучшего решения, сколько выработка согласия относительно хоть какого-то решения, – вещь, в любом коллективном предприятии необходимая. Но иногда общее согласие означает лишь верное общее фиаско.
Коллективный разум – категория скорее религиозная. Думать можно лишь собственной головой, убеждаться в чем-либо – значит убеждаться лично, – а все другие варианты суть варианты послушания, то есть веры. И коллективный разум – «соборность», как его еще называют – это сакральное существо (божество) со всеми его атрибутами. Дискутирующие будто вызывают дух этого существа, «коллективного разума», а то уже плодит мифы «общего мнения» и приводит умы к послушанию.
Разум в человеке обзавелся своим особым, коллективным органом – развитым языком, – а язык сделал возможным явление, отличившее кардинально человека от животных (ибо начатки разума и даже языка, суммы общепонятных данному виду сигналов, есть и у них); это явление – человеческий «коллективный разум», – культура. Человек, как уже говорилось – животное культурное: обретающее на уровне индивидов и распространяющее на весь вид, накапливая в поколениях, опыт разума.
С появлением человека эволюция, это восхождение жизни к разуму, идет уже, таким образом, не от вида к виду (или, может быть, не только от вида к виду) – а внутри этого вида. Учеба, сменившая инстинкт, и значит прогресс. Пусть объективный индивидуальный опыт может и не сразу становиться достоянием всего вида, но объективность безусловна и общезначима и потому раньше или позже это происходит. Культура – этот вольно и даже невольно культивируемый видом человек подлинный «коллективный разум» – непрерывная человеческая эволюция.
Итак: разве культура, этот общечеловеческий опыт, не далеко превосходит всякий индивидуальный? А значит, индивиду трансцендентна – как трансцендентна традиция? Тем более, что традиция есть тоже передаваемый в поколениях опыт, да и называется также – культурой?
Ответ довольно очевиден – культура как разумный опыт нашего вида не трансцендентна индивидуальным умам, не вне и не сверх них по определению, ибо с них начинается и к ним обращена. Тогда как культура-традиция, выработанная не разумом, а навыком, каждому уму именно трансцендентна – требует не разумения, а послушания.
Естественно, впрочем, что в традиции присутствует элемент и разумности, а разумность пускает корни в людские привычки – в традиции. Тут, может быть, и нет особого смысла настаивать на их различении. И все же векторы культуры-разума и культуры-традиции противоположны: первая движется к универсальному в нас, вторая к отдельному и специфическому; первая к общечеловеческому, вторая к этническому или клановому; первая идет к общему миру, вторая к разделению, к войне... В общем, если культура-разум – это эволюция, то культура-традиция – ее остановка; может быть, такое «закрепление на рубеже», а может, и движение вспять.
По аналогии с условными (выработанными) и безусловными (прирожденными) рефлексами, традиции – это характерные для животного человек «условные инстинкты» по отношению к просто инстинктам. Этим все сказано.
Инстинктивное поведение должно смениться объективным; существование традиций в отсталых обществах разумно, а в цивилизованных – курьез (как с театрализованной английской монархией) или рецидив дикости (примеры слишком многочисленны). Будь традиции разумны, это были бы не традиции в точном смысле, а сознательно принимаемые людьми и вошедшие в привычку разумные правила общежития. Ясно, и разум – не может быть в традициях, хотя разумные правила общежития бывают в привычках. И как только лучшие правила и привычки деградируют до традиций, разумное в них превращается в пародию на разумное, иногда сносную, иногда злую...