Степанов М. С.
Двадцатый век изменил отношение человечества к труду. Прежде на уровне общественной идеологии труд считался исключительно почетным и необходимым. Без труда не могло быть человека. Чем больше человек трудился, тем больше он обретал общественного веса и собственной полноценности.
Особенно труд стал «престижен» в эпоху свершений, открытий, небывалых изобретений и достижений, в Новое время. Поспеть за этим временем, «вписаться в контекст» можно было только ценой невероятных личных усилий. Нужно было много учиться, много работать, тратить много времени и сил на отношения с другими трудящимися людьми, сверку собственных внутренних часов с их ритмом.
Не трудящийся подобным образом человек вынужденно оказывался вне времени, становился несовременным: неполноценным, немодным, отсталым. Труд находился в определенной системе координат, которую лучше всего можно определить понятиями современность и своевременность. Прежде всего, труд казался связанным со временем. Кроме того, труд был связан с такими социальными добродетелями как образование, ответственность и дисциплина.
В конце девятнадцатого — начале двадцатого века мировая литература пополнилась уникальными образами тунеядцев и лентяев, не понимавших подобной системы координат и не успевавших за деловитыми современниками. От Обломова, через усадьбы чеховских героев широкая дорога тунеядства ведет к совсем уже комичному Васисуалию Лоханкину. Западные образцы — не менее колоритны. Твеновский «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» так смачно и ярко обличает средневековых монахов в тунеядстве, как не обличала в тунеядстве монахов советская печать двадцатых годов.
Примерно в то же время, в девятнадцатом веке в литературе мы встречаем и образы героев, которых их творцы высмеивают за чрезмерное трудолюбие, фанатичную преданность службе, подмену личности мундиром. Таковы, например, образы чиновников в произведениях Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина. Многие «передовые» деятели культуры девятнадцатого века видели в чрезмерной самозабвенной преданности своему труду — обезличивание человека, отсутствие свободы и творчества.
Современник эпохи русского романа, Маркс, признавая труд необходимым средством «утоления естественных человеческих потребностей», говорил об «отчуждении» в капиталистическом обществе, обезличивающем, уничижающем трудящегося. Его слова также находили живой отклик среди многих людей, в том числе, в России.
Помимо классических произведений литературы и философии, данная линия развития общественной мысли, видевшая труд враждебным человеку в связи с приданием ему слишком общественной, неличной ценности, находила отражение в известной романтизации маргинальных элементов общества, происходившей в то время — в появлении и развитии уголовной романтики.
Тем не менее, необходимо отметить, что негативного понимания труда было всё же на порядок меньше, и оно, по сути, было негативным не в отношении труда, а в отношении политической идеологии «труда как добродетели», которую эксплуатировали в своих целях экономические и политические элиты того времени. Труд, пусть и отягощенный всеми отрицательными чертами, тонко подмеченными демократами девятнадцатого века, стоял в центре самосознания эпохи, был неоспоримой добродетелью, которой надлежало обладать человеку.
При этом труд духовный (молитва, аскетический подвиг и т.п.) отвергался как таковой. Труд понимался предельно конкретно и материально — как работа ради блага: либо собственного, либо блага другого — страны, общества, людей. Последняя, прогрессистская, тенденция в восприятии труда несомненно доминировала. Труд ради другого считался особенно честным и благородным. Возникновение прогрессистского восприятия труда обусловлено утвердившейся еще в философии восемнадцатого века унитарной идеей прогрессивного движения.
Согласно указанной идее, существует единое социальное поле историко-политического развития — общемирового, либо общественного, либо национального. В рамках этого развития все люди оказываются соработниками и соучастниками. Один герой Горького восклицал, точно в соответствии с данной тенденцией: «Что мы, аптекари, можем сделать для блага России?»
И герой Горького был не один такой благородный мечтатель и романтик труда. Еще в десятые годы прошлого века труд казался настолько благороден, что даже и Русская Православная Церковь в то время стремилась к облагораживающим демократизации и труду.
Об этом, в частности, вспоминая годы молодости, пишет митрополит Вениамин (Федченков), говоря, что «как и многие его однокашники — будущие священники — помышлял скорее об исправлении социальной несправедливости, чем о монашестве». Изданный недавно дневник настоятеля сухумского кафедрального собора Г.С. Голубцова, приехавшего на Собор 1917-1918 годов, начинается с описания Новоафонского монастыря. Отец Георгий хвалит основателя монастыря, умных настоятелей и трудолюбивых монахов и самозабвенно описывает… замечательное устройство садов, ирригации, удивительную электрическую мельницу. Сегодня читать подобные слова больно.
Когда к определенной цели вдруг начинают стремиться все люди, дорога к ней становится слишком широкой и пространной. А к труду (как ни крути, Новое, прогрессивное время обязывало) стремились все. Марксисты стремились построить земной рай, сионисты стремились построить государство Израиль, нацисты, чуть позже, — рейх. Форд строил конвейер. Оппенгеймер — бомбу.
Труд, понимаемый как универсалия, был связан не только со временем, образованием и дисциплиной, но и с перфекционизмом, с желанием улучшать, неизбежно порождаемым направленностью труда на другого. Кроме того, труд был связан и с гипертрофированным чувством ответственности за всё и вся (общество, страну, человека); с чувством ответственности, всей полнотой которой ни один человек обладать не может.
И Церковь тоже стремилась… Стремилась строить и улучшать, обновляться. И редкий человек не стремился что-нибудь построить или улучшить. Строили, строили…Страшный обман — смог заводов и дым фейерверков не исчез и тогда, когда труд был возведен на пьедестал и стал непререкаемым абсолютом. Дым обмана рассеялся, к сожалению, только тогда, когда ему было суждено превратиться в дым печей Аушвица, Майданека, Бухенвальда.
Капиталистическое общество, нацистская Германия, большевистская Россия, революционный Китай. В двадцатом веке весь цивилизованный мир, так или иначе, буквально обожествил труд. Вместе с трудом обожествили и сопряженные с ним добродетели: плоды труда, как правило, деньги; время, которое — тоже деньги, вспомните замечательную новеллу Вашинготна Ирвинга, в которой владелец книжного магазина поминутно увеличивает цену на книгу с торгующимся с ним покупателем. Обожествили и дисциплину, и образование, и современность. Главное же, обожествили трудящегося человека, будь-то заслуженный работник корпорации, ударник производства, верный член партии.
Но вот, двадцатый век прошел. С ним прошло и время труда. С тех пор, как крылатая фраза «Труд делает свободным» превратилась в лозунг на воротах концентрационных и трудовых лагерей, и под этим лозунгом укатали насмерть не один десяток миллионов человек, обаяние труда, как общественной ценности, исчезло, думается, навсегда.
По совести говоря, кажется, что после произошедшего в первой половине двадцатого века, ни один умный, вменяемый человек не должен хотеть трудиться. Умные люди и не захотели, и не хотят по сей день. Отдельные люди стали шарлатанами, мошенниками, проститутками, ворами, убийцами: всё лучше — чем быть фанатиками, и для себя ничего не имеющими, и при этом самозабвенно уничтожающими миллионы других людей.
Тонко предвидел произошедшее Чарли Чаплин в невеселом послевоенном фильме «Месье Верду». Его герой, альфонс, убивающих своих богатых пассий, восторженно восклицал на судебном процессе в свое оправдание: «Я занимался всего лишь малым бизнесом, убил немногих, в то время как политики убивают миллионы, а их за это не только не судят, но, напротив, восторгаются ими».
Процесс криминализации всех сторон человеческой жизни и одновременной легализации криминального, который начался в мире после второй мировой войны и в полной мере захлестнул нашу страну в восьмидесятые — девяностые годы прошлого века, стал ответом на предшествующее обожествление труда. При этом отрицание труда как самозначимой ценности естественным образом совпало с отрицанием всего, что было связано с трудом. Прежде всего, с отрицанием денег как результата труда: деньги теперь можно выигрывать в лотереи, викторины, теле-шоу, заработать на биржевых спекуляциях, а не своим трудом.
Итак, начав с отрицания труда духовного, пройдя через отрицание духовной, созидающей роли труда для личности человека, человечество приходит к отрицанию труда вообще как функции, враждебной человеку.
Необходимо сказать и о тотальном отрицании ценности времени. Речь идет не только об отрицании исторического времени — здесь уместно вспомнить написавшего о конце истории философе Фукуяме, или об увлечении буддизмом на Западе и в нашей стране, но и о личном времени.
Личное время человека подчинено на сегодняшний момент не ему самому, а времяпрепровождению с другими людьми — развлечениям, общению, туризму, наркомании, алкоголизму, клубам единомышленников, просмотру спортивных мероприятий, изучению жизни других людей, будь то жизнь знаменитости или заурядного участника реалити-шоу — главное, что не своей собственной.
Человек сегодня всем своим поведением отрицает значимость времени собственной жизни, ни в коем случае не верит, что оно само по себе, вне сенсационных событий, которые могут в нем происходить, уникально, чудесно, невероятно коротко и неповторимо. Естественно, в этом нельзя не увидеть одно из самых трагических человеческих заблуждений. Однако в основе его лежит не просто желание развлекаться и отречься всего человеческого в себе, а КЛИНИЧЕСКОЕ НЕЖЕЛАНИЕ ТРУДИТЬСЯ, формальное отвержение идеологии труда, генетически присущее современному цивилизованному человеку.