Не баюся я марозу,
Не баюся холаду,
А баюся я калхозу,
Што памру ад голаду.
При сохранении в массах народной культуры и языка —упрочившаяся в 19-м веке тенденция к заниженной культурной и этнической самооценке, что стало тягчайшим фактором, мешающим оформлению национально-культурной самоидентификации.
Шляхта же вплоть до второй половины 19 в. в огромной своей массе придерживалась не только пропольских настроений, но и полонизированной "картины мира".
Однако, уже в 30-40-е годы (после первого восстания) позиция правительства в отношении "польских влияний" резко изменилась: был закрыт Виленский университет, искоренены католические и униатские церкви и школы. Дальше — больше: начавшись как "антипольские", нападки стремительно приобрели характер "антибелорусских". Дошло и до того, что сам этноним "Беларусь" оказался под государственным запретом: вместо него было введено малопонятное название "Северно-Западный край". Вот-тут-то мы сталкиваемся с парадоксом третьим: все шаги правительства, направленные на искоренение враждебного элемента, медленно, но верно вели к усилению контакта и взаимопонимания между шляхтой и крестьянством. Так, в силу указа Николая I, шляхтичи, не представившие оригинальных (а следовательно, древних, и значит, истертых до неузнаваемости или утерянных за века) грамот о происхождении, исключались из дворян и переводились в сословие крестьян-однодворцев. Образованные, высококультурные люди (а было их около 50.000 человек!) зажили крестьянской жизнью бок о бок с "сялянами". Кроме того, государство железной рукою искореняя польские влияния в городах, добилось неожиданного результата: многие горожане, вынужденные отказаться от знакомого польского, обратились к языку и культуре предков.
Тенденции европейского романтизма, проникшие в Белоруссию, в основном, в студенческую и гуманитарную среду, тоже сделали свое дело — с их восприятием народа как хранителя извечной мудрости, фольклора как основы профессионального творчества, идеализации деревни и пейзан. К концу 19 столетия белорусская культура перестала быть сугубо "мужыцкой": появились изучавшие ее этнографы, пишущие на белорусском языке поэты, собиратели национальных костюмов, керамики, гобеленов, первые белорусские газеты (особое место тут принадлежит газете "Наша нiва"), издательства и наконец — белорусское учительство, на свой страх и риск обучавшее детей на запрещенном языке. Показательно, что новая идентификация, с которой начинает отсчет белорусская "новорожденная" интеллигенция, носила характер намеренный: так, Я.Купала начинал писать по-польски, Я.Колас и М.Богданович — по-русски, а к белорусскоязычному творчеству пришли сознательно. С подобной ситуацией не приходилось сталкиваться ни русскому, ни польскому этносам, народ и интеллигенция которых изначально говорили и писали на едином языке, жили в едином культурном пространстве и обладали более или менее высокой национальной самооценкой (опускаю разность субкультур и страт общества).
Можно с полным правом утверждать: в лице разночинной интеллигенции Белоруссия обрела то, чего ей недоставало во все времена, — собственный культурный слой или прослойку "носителей личностного сознания" (по замечательному выражению С.В.Лурье) Носители личностного сознания в отличие от носителей сознания традиционного — это люди, в критический для этноса момент определяющие иерархию ценностей, без которой культура хиреет, никнет, существует в подполье, а впоследствии истаивает, ассимилируясь с более сильной. За несколько десятков лет благодаря "новым гуманистам" Белоруссия вновь обрела и литературный язык, и профессиональные литературу, театр, этнографию, и, главное — помимо сугубо пограничных районов — единую самоидентификацию населением себя как белорусов. Более того, именно в эти годы белорусы впервые в истории обретают национальную идею как таковую (хотя зачатки ее, безусловно, начали проявляться еще в эпоху Возрождения — в творчестве Ф.Скорины, М.Гусовского, В.Тяпинского, С.Будного и других культурных деятелей ренессансного и реформационного толка).
Нельзя сказать, чтобы ростки этой идеи в последующие за белорусским Возрождением периоды зачахли полностью или существовали только в фольклорном виде. Например, 19 в. ознаменовался появлением двух блистательно-искрометных поэм, написанных по-белорусски — "Энеида наизнанку" и "Тарас на Парнасе". Однако… поэмы были анонимными. Созданный в гоголевской традиции фантазийный роман в рассказах "Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастических рассказах" Я.Борщевского, роман о Белоруссии, всецело основанный на отечественном фольклоре, был написан по-польски. Автор объяснял это тем, что в польском варианте роман станет достоянием большего количества читателей, чем если бы был написан по-белорусски. Наконец, классик белорусской литературы В.Дунин-Мартинкевич, переводя "Пана Тадеуша" А.Мицкевича на "родную мову", чуть не извиняясь пишет автору, что обрядил его творение в "мужицкую сермягу". Потому лишь о белорусской разночинной интеллигенции рубежа веков мы можем говорить как о первом истинном культурном слое, укрепившем ставший к этому времени достаточно шатким культурный фундамент этноса и — более того — начавший закладывать новый, теперь уже национально-культурный фундамент на основе новой же национальной идеи.
Подтверждения положения о прямой связи национального самостроительства народа и наличия культурного слоя интеллигенции мы можем найти у многих философов, культурологов, историков 20 в.: так еще в 1908 г. в статье "К вопросу об интеллигенции и нации" Н.А. Бердяев писал о том, что нация немыслима без играющей в ней определяющую роль выразителей своего высшего морального сознания, интеллекта и правдоискательства. Однако — и это важно —белорусская национальная идея имела специфические отличительные качества. Так, она не основывалась, как это зачастую бывает, на агрессивности в отношениях с инородцами и иноверцами: сказалось многовековое бытие в "пестрых" по национальному составу государствах. Потому возникающая в умах интеллигенции — от великого поэта до сельского учителя — национальная идея белорусов строилась с учетом исторически и культурно заложенного полиэтнического "характера" белорусов.
Показательно изобилие этнических русских, поляков, евреев, украинцев, татар, ставших белорусскими деятелями культуры в первые десятилетия советской власти (З.Азгур, З. Аксельрод, А.Александрович, А.Бембель, Зм.Бядуля, М.Блистинов, Я.Бронштейн, В.Головчиня, И.Замотин, Г.Кобец, Я.Мавр (И.Федоров), Е.Мирович, Н.Никольский, А.Овечкин, В.Пичета и др.). Думается, что именно в этом коренится и то обстоятельство, что из всех советских республик в определенном отношении Белоруссия была самой "советской" — в том смысле, что, пожалуй, как никакая другая, всерьез восприняла постулаты об интернационализме и дружбе народов как принципе. Интересно в этом контексте и отсутствие антисемитизма во всех слоях белорусского социума.
Начиная с эпохи ВКЛ, где белорусы и евреи впервые зажили бок о бок, обмениваясь не только товарами, но и гуманитарными достижениями (так, известно, что первый перевод нескольких религиозных текстов на старобелорусский язык принадлежит виленским евреям), напряженности между этими двумя народами практически не было, что доказала вторая мировая война. И по сей день израильское посольство в Минске ежегодно чествует вновь обнаруженных "нееврейских праведников", не предполагавших, что они праведники, — людей, прятавших по погребам и чердакам своих домов знакомых и незнакомых евреев. Нет, разумеется, в советскую эпоху существовал государственный антисемитизм, существовал и накладывал отпечаток на повседневное, бытовое поведение, однако, уже в первые годы перестройки — с лишением его государственной санкции — антисемитизм как явление испарился практически без следа. Характерно для белорусов и непредвзятое отношение к "лицам кавказской", "азиатской" и прочих несуществующих национальностей. Более того, само ментальное миролюбие и нежелание входить в конфликт, а также знаменитая белорусская толерантность по отношению к иным народам и конфессиям, понимаемые как экзистенциальные этнические ценности (так называемые "фокальные" или "доминантные"), привели к тому, что национальная идея белорусов имеет "посреднический" характер.
Та роль, в которой, по мнению Вл.Соловьева, должно было реализоваться мессианское предназначение России — быть посредницей между народами — в силу политических и общих социокультурных событий была принята белорусами практически внерефлективно. Думается, что и в этом (хоть и не только в этом) коренится причина индифферентного отношения многих белорусов к своему языку. Для белоруса всегда было важнее договориться, найти точки соприкосновения, нежели проявить этническую гордость, нередко перерастающую в этноцентрическую гордыню. И далеко не случайно во время выборов в Учредительное собрание в 1917 г. за местные партии с четко выраженной национальной ориентацией проголосовало менее 1%, хотя в это время белорусский язык был единственным, на котором говорило подавляющее большинство белорусов.
Другой характеристикой национальной идеи белорусов, воплотившейся в к.19-н.20 вв. была тенденция к собственной государственности (или к самостоятельности в рамках полиэтнического государственного целого). Пожалуй, самым бесспорным признаком нации является наличие собственного государства (или равноправного автономного статуса в составе многонационального государства) или, по крайней мере, тяготение к этому как к общенациональному идеалу. Именно в собственной государственности не имевшие своей автономии после ВКЛ белорусы искали выход из сложной этнополитической ситуации. Эта тенденция в значительной мере сохранилась до сих пор: этноязыковая самоидентификация белорусов "отступает" перед государственной.