Смекни!
smekni.com

Философские идеи Джордано Бруно (стр. 3 из 5)

Выше уже написано, что и в доносах на Бруно, и в письме Шоппе нечестивость философа как-то связывалась с учением о множественности миров. Однако это учение до Бруно, вообще-то говоря, не считалось еретическим и даже активно обсуждалось средневековыми теологами, полагавшими, что создание только одного мира недостойно бесконечного могущества Бога.В конце XIII в. архиепископ Парижа даже осудил, как еретический тезис о невозможности для Бога создать множество миров. Что же в таком случае так пугало всех в учении Бруно?

В фундаментальной монографии "Идея множественности миров", само появление которой во многом обусловлено современными поисками внеземных форм жизни и разума, автор этого историко-философского исследования В. П. Визгин пишет, что принципиальным отличием учения Бруно от других концепций множественности миров было радикальное переосмысление взглядов на наш мир и его место во Вселенной[15]. Визгин объясняет, что, допуская существование каких-либо иных миров, мыслители Античности и Средневековья представляли эти миры как сугубо геоцентрические и даже геоморфные, т. е. для них в каждом из этих миров сохранялось жесткое противопоставление Земли и Неба, зачастую представления о плоскостности Земли и т. п. Эти миры - а их могло быть и бесконечное множество - находились в каких-то абстрактных пространствах и не имели ничего общего с видимыми нами звездами и планетами, так как звездное небо считалось неотъемлемой частью нашего мира. Поэтому, например, допускалось существование миров, на небе которых могли бы быть иные светила или вообще не быть никаких светил. Однако где и как расположены такие миры, каждый из которых, как и наш, мыслился конечным, разделенным на небо и землю, было совершенно не ясно.

В определенной степени такие представления об иных мирах созвучны идеям современных ученых, предполагающих наличие в каких-то иных измерениях других вселенных, в которых физические константы и законы могут радикально отличаться от констант и законов нашей Вселенной. Конечно, эти идеи достаточно неординарны, но в целом они, например, совершенно не затрагивают "физикоцентризм" современного научного мировоззрения. По сути, учеными допускается существование законов природы еще не известного нам типа, но само, сугубо антропоморфное, понятие "закон" под сомнение при этом не ставится[16].

Эта параллель с современными идеями позволяет, как мне кажется, лучше понять революционность бруновского учения, не только преодолевавшего гео- и гелиоцентризм, но и делавшего бессмысленным вообще какой-либо пространственный "центризм", учения, которое, с одной стороны, низводило Землю до уровня затерянной в бескрайних просторах песчинки, а с другой стороны, превращало наш замкнутый мир в бесконечную Вселенную, где привычные звезды уже не просто светила для человека, а миры, подобные нашему.

"Кристалл небес мне не преграда боле, рассекши их, подъемлюсь в бесконечность", - писал Бруно в одном из своих сонетов[17].

Я думаю, что даже современные люди, с детства привыкшие слышать об иных мирах, были бы немало удивлены, если бы им стали доказывать, что нечто совершенно привычное, сугубо земное на самом деле является частью иной жизни и иного разума. Вспомним, например, какое чувство внутреннего протеста вызывают, пусть даже в шутку высказываемые, предположения о том, что земная жизнь и мы сами - это результат какого-то космического эксперимента. Стоит ли тогда удивляться реакции сокамерников Бруно - людей простых, не искушенных в схоластических дискуссиях? Впрочем, дело не сводилось к научной смелости идей Бруно, который, по выражению Визгина, "астрономизировал" концепцию множественности миров, отождествив видимое всеми небо с бесконечной Вселенной, а звезды и планеты с иными мирами[18].

Безусловно, Бруно не мог совершить такой переворот в одиночку. Многое в этом направлении, причем в логическом отношении гораздо глубже, сделал еще в середине XV в. Николай Кузанский, которого Бруно неоднократно называл своим учителем. В то же время в учении Бруно сохранилось немало реликтов средневековых концепций множественности миров. Полная "астрономизация" этой концепции стала возможной лишь в рамках науки Нового времени, в частности, после введения Ньютоном понятия абсолютного, единого для всей Вселенной пространства. "Рассечение небес" было тесно связано у Бруно с критикой основ христианского мировоззрения. Именно поэтому Шоппе называл миры Бруно нечестивыми, а сокамерники вспоминали его философские построения не со скукой, а с ужасом[19].

В литературе, посвященной Бруно и его эпохе, нередко можно встретить примерно следующее объяснение причин, по которым учение о множественности миров могло представлять опасность для церкви. Во-первых, это учение в корне противоречило господствовавшему в средние века геоцентризму, которого придерживалась и церковь, во-вторых, оно не соответствовало догмату о том, что человек - венец творения, Земля - центр мира, а Христос - спаситель рода человеческого. Следует отметить, что ко времени этого процесса церковь уже полстолетия мирилась с учением Коперника, и скорее можно предположить, что именно Бруно в полной мере раскрыл глаза Ватикану на опасность дальнейшего распространения концепции гелиоцентризма. (В отличие от католиков протестанты с самого начала были настроены антикоперникански.) Далее. Сама по себе идея множественности миров была индифферентна и по отношению к учению о гелиоцентризме, и по отношению к догматам христианской церкви. Каждый из множества миров можно считать геоцентрическим, что, собственно, и делалось многими античными и средневековыми мыслителями. Эта идея не противоречила и положению об универсальном значении искупительной жертвы Христа. Ведь можно допустить, что такая жертва приносилась или должна быть принесена в каждом из миров Вселенной.

Это предположение использовалось для критики идеи о множественности миров протестантским теологом середины XVI в. Филиппом Меланхтоном[20], который считал, что принятие этой идеи означало бы издевательство над таинством искупления. Богочеловек, писал Меланхтон, пришел в обличии человека в наш и только наш мир, здесь он прошел свой крестный путь, и мы не можем допустить, чтобы эта драма повторялась бессчетное число раз во всех бесчисленных мирах. Понятно, что такое "тиражирование" показалось бы еще более кощунственным, если бы иные миры находились рядом с нашим, как это следовало из учения Бруно.

Не исключено также, что в иных мирах вообще не было грехопадения, а поэтому не нужно и искупление. Наконец, можно считать, что Богочеловек появился только в одном месте Земли (и всей Вселенной тоже), что ставит перед последователями Христа миссионерскую задачу космических масштабов. Поэтому учение о множественности миров вполне могло использоваться для обоснования миссионерских задач церкви в эпоху великих географических открытий, когда слово Христа приходилось нести народам, о существовании которых никто ранее даже не подозревал.

Необходимо подчеркнуть, что встречи с новыми народами ставили перед Европой XVI в. не только миссионерские задачи. До сих пор путешественники сталкивались с обществами, стоящими на более низкой ступени социального развития и исповедующими более примитивные, а то и варварские формы религии. (Последнее обстоятельство для людей той эпохи было куда важнее технической отсталости.) Но что, если мы обнаружим народы, по сравнению с которыми сами будем выглядеть дикарями, а наша религия - варварским суеверием? Во времена Бруно таких народов еще не встречали, но уже в 1516 г. Томас Мор написал свою знаменитую "Утопию", а в 1602 г. пожизненный узник неаполитанской тюрьмы Томмазо Кампанелла завершил "Город Солнца" - рассказ мореплавателя, якобы попавшего в идеальное государство, жители которого значительно опередили другие народы в науке и социальном устройстве. Заметим, что в 1598 - 1599 гг. Кампанелла возглавил в Калабрии заговор с целью свержения на юге Италии испанского владычества и создания там идеального общества, подобного описанному им затем в книге[21].

Таким образом, фантазии об иных государствах оказывались неразрывно связанными с попытками революционного переустройства существующих порядков. Понятно, что аналогичным, и даже куда более мощным, потенциалом могла обладать идея множественности миров.

Впрочем, вопросы социального равенства интересовали Бруно мало. Гораздо более его увлекала проблема постижения истинного Бога. Вспомним, что еще на допросе в Венеции Бруно утверждал, что считает недостойным благости и могущества Бога создание единственного и конечного мира. Бог всемогущ, настаивал Бруно, и именно эта, вполне христианская идея, постепенно привела его к выводу о том, что Бог христианства слишком земной, слишком антропоморфный, чтобы быть истинным. А значит, поклоняться такому Богу – кощунство. Биографы философа отмечают, что еще в молодые годы Бруно "не без влияния реформаторских идей выставил из кельи образа святых, оставив одно лишь распятие: в почитании образов он видел остатки языческого многобожия и идолопоклонства"[22].

Для правильного понимания творчества Бруно и роли в нем идеи множественности миров важно учитывать то, что Бруно не был ученым, хотя и затрагивал в своих сочинениях научные проблемы. Он плохо разбирался в астрономии и математике, а как философ-логик значительно уступал своему учителю - Николаю Кузанскому. Тем не менее, Бруно лучше многих современников чувствовал динамизм своей эпохи, ее устремленность к радикально новому, ее, по словам Гегеля, "одержимость бесконечностью"[23]. Свое ощущение эпохи Бруно попытался выразить в философско-религиозном учении, которое он называл "героическим энтузиазмом", "философией рассвета" и т. п. Это учение должно было, по-видимому, прийти на смену христианству, чтобы способствовать преодолению разногласия между протестантами и католиками, а также, чтобы включить в себя идеи коперниканство, бесконечности Вселенной и, самое главное, нового человека, способного рассекать ограничивающий его волю и разум "кристалл небес".