Введение.
Между демократами, с одной стороны, и реакционерами, с другой (Победоносцев, К. Леонтьев), находилась третья, как бы средняя линия в русской философии второй половины XIX - начала XX века. Нынешние радикальные реформаторы под русской философией понимают только эту, третью линию, напрочь отбрасывая, например, Чернышевского. В какой-то мере такая реакция объясняется тем, что русским революционным демократам в советское время пелась осанна (людьми, которые часто не понимали их и, по сути дела, были враждебными идеям Белинского и Чернышевского), а В. Соловьев, Н. Бердяев, П. Флоренский либо не упоминались, либо предавались проклятию. Усилиями современных сикофантов Чернышевский был превращен в некое подобий “красно-коричневого” чудища, на которого, например, В. Соловьев должен был бы взирать с непреодолимым отвращением.
На самом деле отношение В. Соловьева к Чернышевскому было совершенно иным. Вот какими словами заканчивается заметка В. Соловьева о Чернышевском: “Никакой позы, пряженности и трагичности; ничего мелкого и злобного; чрезвычайная простота и достоинство. В теоретических взглядах Чернышевского (до катастрофы) (то есть ареста и ссылки. - В.А.) я вижу важные заблуждения...Но нравственное качество его души было испытано великим испытанием и оказало полновесным. Над развалинами беспощадно разбитого существования встает тихий, грустный и благородный образ мудрого и справедливого человека”.
Соловьев, Достоевский и другие русские философы, близкие к ним, отличались от революционных демократов тем, что были убежденными идеалистами, частью даже теологами - и противниками революции. аргументы, которые выдвигает русская религиозно-идеалистическая философия второй половины ХIХ-XX веков против социализма, это аргументы не социально-экономического, а общефилософского и этического порядка.
Ф. М. Достоевский – I часть.
1. Достойное место среди русских философов.
Огромное место в истории русской и мировой философской мысли занимает великий писатель-гуманист Ф. М. Достоевский (1821-1881).
В своих общественно-политических исканиях Достоевский пережил несколько периодов. После увлечения идеями утопического социализма (участие в кружке петрашевцев) произошел перелом, связанный с усвоением им религиозно-нравственных идей. Начиная с 60-х годов исповедовал идеи почвенничества, для которого была характерна религиозная ориентированность философского осмысления судеб русской истории. Вся история человечества с этой точки зрения представала как история борьбы за торжество христианства. Самобытный путь России в этом движении заключался в том, что на долю русского народа выпала мессианская роль носителя высшей духовной истины.
“ Он призван спасти человечество через “новые формы жизни, искусства” благодаря широте его “нравственного захвата””2. Таким образом, Достоевский делал упор на “русское решение” социальных проблем, связанное с отрицанием революционных методов общественной борьбы, с разработкой темы об особом историческом призвании России, способной объединить народы на основе христианского братства.
Философские взгляды Достоевского приобрели небывалую нравственно-эстетическую глубину (отсюда тезис - “красота спасет мир”), взятую под углом зрения религиозной идеи.”В понимании человека Достоевский выступал как мыслитель экзистенциально-религиозного плана, пытающийся через призму индивидуальной человеческой жизни решить “последние вопросы” бытия”3. Он развивал специфическую диалектику “идеи” и “живой жизни”, при этом идея для него обладает бытийно-энергической силой, и в конце концов живая жизнь человека есть не что иное, как воплощение, реализация идеи (“идееносные герои” романов Достоевского). Сильные религиозные мотивы в философском творчестве Достоевского противоречивым образом сочетались с определенными богоборческими мотивами и религиозными сомнениями. Достоевский оказал сильное влияние на религиозно-экзистенциальное направление в русской философии начала XX в., а также стимулировал развитие экзистенциальной и персоналистской философии на Западе.
2. Философские взгляды в романе “Преступление и наказание”.
Различие между ницшеанскими установками и глубоко нравственным пафосом, изначально одушевляющим большую русскую литературу в решении той же проблемы предстает особенно разительным, когда обращаемся к роману Достоевского "Преступление и наказание".
Вот они - основные элементы анализируемой "парадигмы, каждый из которых высвечивает особый аспект сознания индивида, желающего утвердить себя в качестве "Сверхчеловека", находящегося "по ту сторону" нравственных норм и моральных законов, значимых, по его убеждению, лишь для "обыкновенных" людей, но отнюдь не для "необыкновенных" :
1. Предпосылка сознания этого типа - все то же убеждение на счет полнейшего отсутствия "высшей правды", возникающее при виде несправедливостей, творящихся вокруг, и усиливаемое личными невзгодами и неурядицами; иначе говоря, вывод о том, что "правды нет - и выше", делается на основе констатации факта отсутствия ее "на земле".
2. Отсюда стремление утвердить эту "правду" самому, так сказать, на свой страх и риск, и стало быть - как свою собственную, самоличную правду; "мою" правду я хочу предложить взамен отсутствующей - как на земле, так и на небе.
3. Но как только я начинаю размышлять о том, как бы мне осчастливить человечество, утвердив среди людей мою правду, я замечаю, что кое-какая, правда меж людьми все-таки обретается.
4. Итак, я прихожу к заключению, что, с одной стороны, есть я со своей правдой (разумеется, высшей), а с другой - "обыкновенные" люди с их кое-какими правденками, не выдерживающими, на мой взгляд, "строго логического" анализа, например, тоже самое "не убий", которое ведь попирается на каждом шагу, а потому гроша ломанного не стоит.
5. Вот тут и начинается "арифметика", о которой так много говорит Достоевский как в подготовительных работах к "Преступлению и наказанию", так и в тексте самого романа. Моя "высшая" (самоличная) правда сталкивается с общечеловеческими "правденками", и я прикидываю, в какой мере могу принести их в жертву, облагодетельствовав этой ценой человечество.
"Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею..."
Вот она, та потрясающая глубина нравственной рефлексии, которая осталась недоступной экзистенциалистским трубодурам ницшеанского "Сверхчеловека", пытавшимся обрядить в пышную тогу "благодетеля человечества". Вот она, истинная, а не подложная интеллектуальная совестливость, которой никогда не могли достичь ни Ницше, ни Сартр, желавшие представить себя единственно последовательными борцами против "дурной веры" ("нечистой совести") в Х1Х и ХХ столетиях. В свете
интеллектуальной совестливости (не путать с ницшеанской "интеллектуальной честностью": это - ее антипод!) Достоевского становится совершенно очевидным: знаменитые "метафизические опыты", которые производит экзистенциалистское "я" в целях утверждения "абсолютности" своей "свободы", это всегда, на самом-то деле осуществляемые этим "я" не над самим собою, а над "другим": экспериментирую над "другим", чтобы понять, "кто я есть".
“ Так тренируются "высшие натуры", "господа будущего", "законодатели и установители человечества", приучаясь устанавливать различие между - непременно гениальным - "я" и - обязательно бездарным - "другим", привыкая смотреть на этого последнего как на материал истории, объект разнообразных импровизаций ни чем не детерминированной экзистенции”4
В. С. Соловьёв – II часть.
1. Неверующий человек.
У Владимира Соловьева (сына знаменитого историка С. М. Соловьева) мы встречаемся с самой, пожалуй, мягкой оппозицией к грядущей социалистической революции, которая ему представлялась неизбежной или, во всяком случае, очень вероятна. Любопытно, что в ранней юности Соловьев вовсе не был верующим человеком, напротив, увлекался материализмом и материалистическим естествознанием. Чернышевский (сын священника) и Добролюбов в юности страстно верили в Бога. Тем не менее зрелые русские демократы - убежденные атеисты. Но вот что писал о так называемых “русских нигилистах” 60-х годов прошлого века, в частности о Н. Добролюбове, их убежденный противник Николай Бердяев: “Это была структура души, из которой выходят святые”. И хотя предшественники большевизма, развивает свою мысль Бердяев, “не понимали тайны Креста, но в высшей степени были способны на жертвы и отречение. Этим они выгодно отличались от христиан своего времени, которые проявляли очень мало жертвенности и были соблазном, отталкивающим от христианства”5.
В самом деле, проповедуя скромность, смирение i самопожертвование, официальная церковь в России XIX века стояла на страже крепостного права, приветствовала подавление движения “инородцев” за 'вой права (в частности, зверскую расправу с польскими повстанцами в 1862 году) и вообще, как выразился один из “сменовеховцев”, А. В. Бобрищев-Пушкин, “вся реакция была пропитана запахом деревянного масла”. Этим в немалой степени объяснялся массовый атеизм русской свободомыслящей молодежи 60-х годов XIX века.
Религиозная философия Владимира Соловьева также заключала в себе элементы неприятия официальной православной церкви, тесно связанной с самодержавным государством и его интересами. В ответ на это Соловьеву было запрещено публиковать в России свои произведения по религиозно-церковным проблемам. Соловьев оказался в положении “диссидента” . Критика оголтелого национализма и антисемитизма поздних славянофилов и некоторых представителей официальной церкви, философские и теологические произведения Владимира Соловьева сделали его чрезвычайно популярным среди ищущей интеллигенции. Однако в самый разгар своей напряженной деятельности, когда философ приступил к написанию серии трактатов, в которых излагалась вся его система, он умер в возрасте 47 лет в 1890 году. Владимир Соловьев был не только философом-теологом но и чрезвычайно талантливым поэтом, о котором с восторгом отзывался Александр Блок.