Появление в 1844 стихотворения близкого Хомякову поэта Языкова с явным политическим доносом на главнейших представителей западничества («К ненашим») привело к окончательному размежеванию и в личных отношениях: между Грановским и П. Киреевским чуть было не произошла дуэль, К. Аксаков, по выражению Герцена, «торжественно расстался» с ним и с Грановским; Герцен заявил Ю. Самарину о том же, написав в своем дневнике: «Прощайте, идите иной дорогой: как попутчики, мы не встретимся, это наверное!» Этот разрыв случился в самом начале 1845. В том же году обнаружилась «межа — предел» и в самом стане западников: фейербахианец и утопический социалист Герцен и либерал-идеалист Грановский летом (в одной из бесед в подмосковном селе Соколово, см. воспоминания П. Анненкова) остро почувствовали несогласие по основным вопросам философии и истории, закончившееся в 1846 разрывом между ними (также между Грановским и Огаревым). Отъезд Герцена за границу (январь 1847) и смерть Белинского (1848) знаменовали конец борьбы определенной группы людей, но не идей: против славянофилов, этих, по характеристике Белинского, «витязей прошедшего и обожателей настоящего», в глухую пору политической реакции выковывалось оружие в кружке петрашевцев и несколько позже на страницах того же «Современника», где писал «неистовый Виссарион» одну из последних статей — «Ответ Москвитянину» (1847), в публицистических произведениях Чернышевского.
В последние годы крепостнической России сочинения славянофилов или не читались вовсе или казались смешными привидениями давно минувшего и обреченного на тлен (см. ст. Писарева «Русский Дон-Кихот»). С. быстро и окончательно выродилось (как это давно уже было сказано одним из исследователей) в национализм, в «славянобесие», в оправдание сущего, в злобу и раздражение против тех, кто продолжал звать к борьбе, к критике, к отказу от старорусских московских преданий.
Славянофилы пробовали свои силы и на чисто литературном поприще, выдвинув из своей среды поэтов и драматургов, литературных критиков, отчасти беллетристов. Литературно-теоретические высказывания их — за исключением И. Киреевского, давшего ряд вдумчивых эстетических оценок русских писателей (напр. Пушкина) той поры, когда еще С. не было как школы, — мало оригинальны, не отличаются каким-либо своеобразием, не носят отпечатка самостоятельной эстетической теории. Это случайные высказывания по поводу тех литературных явлений, которые давали повод лишний раз защитить присущие доктрине положения. Фанатически преданные своим убеждениям, славянофилы смотрели на искусство как на проводник общественных настроений определенной идеологии. «Общественный интерес — вот что должно быть задачей литературных произведений!» восклицал К. Аксаков в «Обозрении современной литературы» («Русская беседа», 1857, № 1). Хомяков приветствовал обличительный жанр, доказывая, что «обличительная литература — законное явление... выражение скорбящего и негодующего самопознания общественного». Он же приветствовал «Губернские очерки» Салтыкова, издевался над лирикой Фета, радовался переходу Тургенева от поэм и рассказов с изображением «лишних людей» к очеркам из крестьянской жизни — «Хорь и Калиныч» («Московский сборник», 1847, за подписью Имярек), высоко оценил Некрасова, автора стихов «В дороге». Но эти оценки, как бы стоившие в одном ряду с публицистической критикой Белинского и Добролюбова, отличались от последней тем, что если Белинский защищал Гоголя и натуральную школу за правдивый показ жизни, за элементы критики и отрицания «гнусной расейской действительности», то Ю. Самарин порицал Григоровича, автора «Деревни», за, то, что в повести «собрано и ярко выставлено все, что можно было найти в нравах крестьянина грубого, оскорбительного и жестокого» («Москвитянин», 1847, за подписью М... З... К...); если критики-просветители 60-х гг., продолжая традицию Белинского, придавали значение именно отрицательному направлению «гоголевского периода русской литературы», то славянофилы восхищались смиренным типом крестьянства в «Муму» Тургенева, жалели, что «величайший писатель русский» Гоголь «не договорил своего слова, которое уже рвалось в новую область», т. е. не успел разрисовать в житийном тоне II и III томы «Мертвых душ» (К. Аксаков), и наряду с произведениями сатирического типа, умаленно понимаемыми как картины «временного и случайного», признавали «нрава словесности, служительницы вечной красоты», права «чистого художества» (Хомяков), тем самым скатываясь на охранительные позиции с ограничением тем и типов художественного отражения жизни рамками своей барско-созерцательной идеологии.
Литературная продукция славянофилов, почти исключительно, за вычетом ничтожного количества любовной, чисто личной лирики Хомякова, и домашних посланий К. Аксакова, насыщена пропагандой теоретических основ школы, представляет стихотворную или драматизированную перифразу главных и второстепенных тезисов славянофильского учения. Поэзия славянофилов была только перепевом на особом языке их ученых, публицистических статей.
Ранний Хомяков отражал в своих стихотворениях переживания недовольной, протестующей дворянской интеллигенции конца 20-х гг., орудуя поэтикой многочисленных журнальных стихотворцев того времени с неосознанным либерализмом и сознательным военным патриотизмом:
«О сжальтесь надо мной! О дайте волю мне!
...........................
Противна мне дремота неги праздной
И мирных дней безжизненный покой...
Я не хочу в степи земной скитаться
Без воли и надежд, безвременный старик», —
861 (859)
восклицал Хомяков («Просьба», 1828), но, оказывается, все недовольство быстро сменяется «воинственным восторгом», жаждой «кровавого боя», радостным сознанием, что «на стройных мечетях» Эдырне «орел возвышался двуглавый» («Прощание с Адрианополем», 1829). Поэт энергически клеймит тех, кто вызвал «одноплеменников раздор», кровавую борьбу поляков с русскими в 1831. Но в полном согласии с дворянско-буржуазной политикой самодержавия он мечтает, что «согласье и покой» в славянских народах наступят тогда, когда «орлы славянские» склонят «мощную главу пред старшим — северным орлом» («Ода. На польский мятеж», 1831). Этой теме панславизма Хомяков посвятил несколько стихотворений, причем некоторые, как «Киев» (1839), «Сербская песня» (1849), «Вставайте! Оковы распались» (1853) и др., пользовались широкой известностью среди определенных кругов западного славянства, изнывавшего под властью австрийской монархии. Апологет «двуглавого орла», Хомяков пропел панихиду над Зап. Европой: «Мертвенным покровом задернут запад весь. Там будет мрак глубок...» («Мечта», 1834), выражал веру, что в смене народов, игравших мировую роль, очередь пришла к России:
«И другой стране смиренной,
Полной веры и чудес,
Бог отдаст судьбу вселенной,
Гром земли и глас небес...» («Остров», 1835).
Мотивировав свой мессианизм в стихотв. «России» (1839), Хомяков проводит (в действительности несущественную) черту различия между своими воззрениями и оголтелыми крепостниками, «квасными патриотами» («Мы — род избранный», 1851), и, воспылав надеждой, что схватка между Европой и Россией, так наз. Восточная война, послужит сигналом к окончательному разрешению вопроса о победе православной Руси над магометанским Царьградом («Суд божий», март 1854), должен был признаться, что крепостническая страна имеет «много грехов ужасных» и нуждается в «воде покаяния». В стихотв. «России» (1854) Хомяков нашел сильные и меткие слова обличения того государственного порядка, который затрещал под Севастополем и обнаружил полную непригодность в борьбе с буржуазным Западом. Эти строки неоднократно цитировались как точный снимок с безобразного состояния страны в эпоху Николая I:
«В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!»
Стихотворение это не могло тогда появиться в печати, автор получил выговор правительства, но Хомякову «стало тяжело, что он наговорил нашей Руси столько горьких истин, хоть и в духе любви» (из письма А. Н. Попову 4 апр. 1854), и он написал другое — «Раскаявшейся России» (1854), где уже без всякого обличения рисовал свою Русь идущей даровать миру «святую свободу», «мысли жизнь» и пр. Незадолго до смерти он закончил свою стихотворную работу характерным для него и его единомышленников признанием, что на жизненном поприще высший подвиг — «в терпении, любви и мольбе». Это было сказано в том 1859, когда Чернышевский ездил в Лондон объясняться с Герценом, напавшим на «Современник», когда Добролюбов напечатал статью «Что такое обломовщина?» «Обломовское» победило в барине Хомякове, и в последнем своем стихотворении он продолжал петь осанну «Востоку», продолжал мечтать о преимуществах «патриархальной» российской «азиатщины». Хомяков по поводу своего стихотворства дал не лишенную некоторой истины самооценку: «Без притворного смирения я знаю про себя, что мои стихи, когда хороши, держатся мыслью, то есть прозатор везде проглядывает и следовательно должен, наконец, задушить стихотворца». Белинский, не раз писавший о Хомякове-поэте, в статье «Русская литература в 1844 году» закончил подробный анализ стихотворений выводом, вошедшим в историю литературы: «Поэт с дарованием слагать громкие слова во фразистые стопы, поэт, который заменяет вкус, жар чувства и основательность идеи завлекательными для неопытных людей софизмами ума и чувства».