Можно ли на базе такого исходного тезиса, предполагающего отсутствие в науке и субъекта, и предмета, построить сколько-нибудь убедительную концепцию естествознания, в которой нашли бы логическое, философское обоснование парадоксальные и неприемлемые для классического естествознания выводы конца прошлого века? Этот вопрос можно сформулировать иначе: если нельзя распространить понятие классической науки на науку XX в., а также на науку исторических эпох, предшествовавших Новому времени, то на каком основании можно говорить о науке как таковой? Почему мы одинаково называем наукой физику Аристотеля, механику Ньютона, квантовую механику или синергетику Пригожина? Существует и такое мнение, что собственно наукой является только классическая наука, а все остальные формы научного знания можно назвать научными с большой натяжкой, только в той мере, в какой в них содержатся (могут быть обнаружены) элементы классической науки. А если все-таки сохранить своеобразие науки разных исторических эпох, что вполне соответствует характеру современных исследований, почему же каждый раз мы говорим именно о науке [8]?
В 2000 г. вышла интересная книга - “Судьбы естествознания. Современные дискуссии” [9]. В ней представлены позиции многих наших известных философов по вопросам, связанным с положением науки в обществе, а также с процессами, происходящими внутри самого естествознания. Второй аспект дискуссии в силу тематики настоящей статьи меня интересует на данный момент больше. В значительной степени дискуссия о науке сводится к проблеме предметного характера научного исследования: в какой мере можно утверждать, что научное познание направлено на предмет, независимый от человека, и, соответственно, в какой мере научное знание является объективным и можно говорить о его истинности или ложности? Некоторые из участников дискуссии полагают, что в рамках научного исследования нет никакого предмета изучения, независимого от человека, его деятельности, другие же утверждают обратное, а именно, что нельзя говорить о науке, если не исходить из того, что она изучает природу, противостоящую ученому как независимый предмет. В пользу той или иной позиции приводится много аргументов, подробный анализ которых сейчас не входит в мою задачу.
Во всей дискуссии мое внимание обратил на себя следующий момент: часто создается впечатление, что оппонентам и спорить вроде бы не о чем. Приведу некоторые прямые высказывания согласия с оппонентом при некоторых условиях. Например, П.П.Гайденко не может принять тезис В.М.Розина, что никакой природы самой по себе вне нашей интеллектуальной и практической деятельности не существует, но соглашается с ним в том, что “в рамках научной рациональности, как она существует с XVIII в., действительно нет места для природы самой по себе” [10]. Наука лишает природу цели, а тем самым и самостоятельности, природа оказывается полностью во власти человека-ученого, который делает с ней все что хочет. Этим научная рациональность отличается, пишет П.П.Гайденко, от философского разума. Е.А.Мамчур последовательно отстаивает тезис о том, что “фундаментальное естествознание имеет своей целью познание объективной действительности такой как она есть сама по себе” [11]. При этом Е.А.Мамчур отмечает, что всем известно (как минимум, со времен Канта), “что предметом нашего познания могут быть лишь те аспекты реальности, которые вовлечены в сферу нашей деятельности” [12]. Поэтому непонятно, продолжает она, с кем участники дискуссии (Б.И.Кудрин, Г.Г.Копылов, В.М.Розин) спорят, когда утверждают, что наука имеет дело с искусственно созданной средой, а не с естественной природой, как это было во времена классической науки. А.П.Огурцов, отстаивая значимость фундаментальных исследований, направленных на поиск истины (через соответствие научных результатов объективной действительности), выступает против “абсолютизации роли технократического дискурса” [13], не отрицая его значимости для науки, - нельзя только его абсолютизировать.
Существующая трудность в размежевании позиций проистекает, на мой взгляд, из того обстоятельства, уже упоминавшегося выше, что в науке предполагается обязательное наличие двух полюсов: предмета познания и познающего субъекта. При этом можно сколько угодно говорить об абсолютно независимом от человека предмете познания, но никуда не деться от того факта, что наука создана человеком и существует в обществе и уже только поэтому научное знание и предмет, которому оно соответствует, неизбежно несут на себе печать человека. Выход, на мой взгляд, один - смотреть на предмет познания так, как если бы он был полностью независимым от человека. В этом случае имеется в виду некоторый идеал, не находящий места в действительности. Естественно-научный эксперимент - один из способов приближения к этому идеалу. В то же время субъект научной деятельности, при всей его погруженности в культуру, социум, историю, может оставаться ученым только в том случае, если он отвлечется от этих своих характеристик и сохранит только свое отношение к противостоящему ему предмету познания. Это тоже некоторый идеал, достичь который в действительности невозможно, но который, тем не менее, предполагается при характеристике классической науки. Когда разговор идет не на уровне идеализаций, а на уровне того, что есть на самом деле, практически бывает невозможно возразить как против того, что предмет содержит субъектные характеристики, так и против того, что субъект может оставаться научным и в том случае, когда ему не противостоит независимая от него природа.
В XX в. центр тяжести и в самом естествознании, и в философских, социологических исследованиях науки перемещается к субъекту, который может пониматься совершенно по-разному: культура, техника, экспериментальная установка, научная лаборатория как совокупность социальных отношений, научное сообщество и т.д. Это не вызывает особой тревоги, пока сохраняются в том или ином виде два полюса, о которых шла речь выше. Однако когда субъектные характеристики начинают рассматриваться как составляющие самого предмета исследования, возникает серьезная угроза сохранению субъект-предметных отношений. Ведь предмет научного исследования должен быть, по возможности, освобожден от всех субъектных характеристик. Если же предполагается, что он их содержит по определению, то можно ли назвать научным исследованием отношение субъекта к такому предмету? Да и субъект - сохраняет ли он характеристики научного субъекта?
Эти вопросы можно, на мой взгляд, адресовать В.С.Степину. Опираясь на внутреннюю логику развития научного знания в XX в. (что выглядит особенно убедительным), В.С.Степин показывает, как само содержательное развитие науки вынуждает включать в предмет изучения субъектные характеристики [14]. Он, как известно, выделяет три качественно различные ступени в истории науки: классическую, постклассическую, постнеклассическую. Несмотря на все своеобразие каждой из этих ступеней, их объединяют две фундаментальные черты, считает В.С.Степин, позволяющие говорить о них как о науке: установка на получение предметного и объективного знания и установка на непрерывное приращение этого знания [15]. Достаточно радикальное изменение предмета научного исследования - включение в него субъектных характеристик - не влечет ли оно за собой изменение и субъекта? В любом случае, такое изменение предмета предполагает очень серьезные логические последствия, связанные с пониманием истины, объективности научного знания, характера его развития, - все эти представления требуют глубокого переосмысления. И большой вопрос, можно ли говорить в этих условиях об объективности знания в прежнем значении этого понятия.
В ходе дискуссии шла речь и о новом типе ученого (или это уже не ученый, а заменяющий его персонаж нового рода деятельности?). М.В.Рац пишет об авторском надзоре, под которым “подразумевается систематическое отслеживание результатов своей деятельности (или бездеятельности), позволяющее корректировать 1) саму эту деятельность и ее планируемое продолжение, а также 2) задействуемые при этом методы и средства” [16]. В.М.Розин говорил (цитирую по статье Е.А.Мамчур, Л.Б.Баженова, В.А.Лекторского в упоминаемом сборнике) о замене “современного ученого “дисциплинарием” (термин С.Попова), под которым понимается исследователь, который не только решал бы конкретные научные задачи, но и одновременно оценивал возможности их практического применения и ту степень опасности, которой эти применения грозят обществу”. Не совсем понятно, что здесь имеется в виду: то ли ученый, проводя эксперимент, должен каким-то образом включить в его базовые условия и в методику проведения “степень опасности” его результатов для общества, то ли эксперимент проводится чисто научными способами, а возможности его применения продумываются отдельно? Первый вариант, на мой взгляд, просто нереален: едва ли можно сделать нормой научного экспериментирования подгонку его результатов к желаемым социальным применениям - такие результаты не только в научном, но и в социальном плане ничего стоить не будут, применять будет просто нечего. Второй вариант не вносит ничего нового: ученый всегда имел возможность как бы совмещать в себе два лица - ученого-исследователя и гражданина. Исходя из своих гражданских установок ученый может отказаться от проведения тех или иных исследований, но если уж он их проводит, то научными средствами. Хотелось бы, однако, обратить внимание на самый факт обсуждения проблемы субъекта научной деятельности. Действительно, если меняется понимание предмета научного исследования, то, похоже, и субъект нужен другой. Или, другими словами, если нет предмета научного исследования, как он понимался в классической науке, то нет и соответствующего ему субъекта. Наука оказывается без субъект-предметных отношений. Но наука ли это? Не наука, если считать базовой характеристикой науки любого типа субъект-предметные отношения. Наука, если о всех формах научной деятельности мы можем говорить как о науке, опираясь на какие-то другие ее характеристики.