Только этим можно объяснить ту огромную эвристическую и прогностическую силу, которая заключена в философском знании. Философские прозрения нередко и намного опережали открытия и выводы науки. Так, идеи атомистики были высказаны еще древними философами за несколько веков до нашей эры, тогда как в естествознании (физике, химии) дискуссии о реальности атомов продолжались даже в XIX веке. То же можно сказать и о других фундаментальных идеях (законах сохранения, принципах отражения), которые были выдвинуты в философии значительно раньше, чем получили признание и подтверждение в естествознании, в науке.
Самый яркий и убедительный тому пример – философские открытия Гегеля, разработка им системы диалектики, как логики и теории познания. Гегелевская диалектика уже ближайшими его последователями – Марксом и Герценом – была глубоко и точно понята и охарактеризована как теория революции. Именно революция – и не только и не столько даже политическая, сколько духовная, т.е. радикальная перестройка в общественном сознании, - дала философу ни с чем не сравнимый и не сопоставимый, богатейший и ценнейший материал для раздумий, выводов и обобщений. Из этих обобщений был выведен категориальный каркас диалектической теории, однако в идеалистическом варианте.
В гениальных произведениях Гегеля – «Феноменологии духа» (1807) и «Науке логики» (1812-1816) – можно проследить лабораторию высокого философского творчества. В первом из них вся история европейской культуры (от античности до Французской революции) прочитывается как история изменяющихся ликов сознания; во втором категории и фигуры логики осмысливаются как вехи всемирного исторического опыта, развития, усложнения всесторонней трудовой и общественной деятельности человека.
Джон Дьюин – философ, который, подобна Марксу, одинаково восхищался Гегелем – серьезно отнесся к знаменательному замечанию Гегеля, что философия рисует серое на сером только тогда, когда формы жизни себя исчерпали. Для Дьюина это означает что философия всегда паразитирует на результатах развития культуры и общества, - всегда являемся реакцией на эти результаты. Он истолковал гегелевскую идею историчности как призыв к тому, что философы не должны пытаться быть авангардом общества и культуры, но должны удовлетвориться ролью посредников между прошлым и будущим. Их задача – соединить старые и новые верования, гармонизировать их, а не противопоставлять друг другу. Подобно инженеру и юристу, философ полезен в решении определенных проблем возникающих в определенных ситуациях – когда язык прошлого пришел в конфликт с потребностями будущего.
Из чего и как «рождается» философия? Из каких душевных сил и сил человеческого ума возникают философские идеи и образы?
Уже древние греки указали на два таких источника. Они отнюдь не исключают, а дополняют друг друга. Один из них назвал Аристотель, другой – Сократ. Все наше знание, считал Стагирит, а философское знание в особенности, обязано своим происхождением такой счастливой способности человека, как способность удивляться. Чем богаче, сложнее духовный мир Личности, тем сильнее развита у нее эта способность: искренне, естественно переживать радостное волнение от встречи с еще не познанным, не разгаданным. Словами Аристотеля выражен оптимистический, рационалистический «дух Афин» - убежденность, глубокая вера человека в собственные силы, в разумность мира и в возможность его познания.
Способность удивляться (любознательность) – драгоценное свойство человека, наполняющее его жизнь ожиданием все больших и больших радостей от свободной игры ума, сближающей мыслящего человека с богом. Аристотель говорил, что «Именно благодаря удивлению люди достигают теперь, как и впервые, господствующего истока философствования» (того, откуда исходит философствование и что определяет весь ход философствования).
Так же, как здоровому, физически развитому человеку приятна игра мускулов, так и человеку умственно, нравственно развитому приятна и даже необходима постоянная, непрерывная работа мысли. «Мыслю, следовательно существую», - говорит великий философ и ученый Р.Декарт (XVII в.). Об интеллектуальном наслаждении как высшем благе, не сравнимом ни с каким другими благами мира, говорил по-своему Б.Спиноза и Г.Гегель, К.Маркс и А.Эйнштейн. В удивлении мы удерживаем себя. Мы словно отступаем перед сущим – перед тем, что оно существует и существует так, а не иначе. И удивление не исчерпывает себя в этом отступлении перед Бытием сущего – как отступление и самообладание, оно в то же время пленено и словно сковано тем, перед чем отступает. Таким образом, удивление есть dis-position (расположенность), в которой и для которой раскрывает себя Бытие сущего. Удивление является тем, настроением, в каком греческим философам было дано соответствие Бытию сущего.
Но человек не только познает мир. Он живет в нем. Человеческое отношение к миру (и к себе самому) есть переживание, и самым глубоким и сильным в нем является переживание времени, т.е. конечности собственного бытия, переживание неизбежности смерти. Именно смерть называет Сократ (V век до н.э.) вдохновляющим гением философии. Только человек (даже когда он молод и здоров) знает о неизбежности собственной смерти, и это знание заставляет его думать о смысле жизни, а это и есть философствование.
Все это придает философскому сознанию трагическую, но и возвышенную тональность. Трагизм философского сознания, особенно ярко выраженный в восточной философии, не следует относить только к откровенно пессимистическим этическим и антропологическим учениям (А. Шопенгауэр, Э. Гартман). Трагичен и философский оптимизм, ибо он тоже открывает перед человеком суровую истину без прикрас: жизнь есть борьба, а в борьбе неизбежны жертвы. Реализм философии рассчитан на мужественное принятие любого обоснованного разумом вывода, на полный отказ от иллюзий.
Вот почему чисто рационалистический, просветительный взгляд на философию как на удовлетворение частной человеческой любознательности явно недостаточен. Он должен быть доволен: философия – это «ответ» человека на вызов судьбе, поставивший его – смертное, но единственное в мире мыслящее существо – в положение «один на один» с бесконечной, безразличной по отношению к нему Вселенной.
Чисто интеллектуальный источник философской мудрости – аристотелевское «удивление» - составил, развившись, первую, научно-теоретическую компоненту философского знания. Второй источник роднит философию с религией и искусством, т.е. уже не с теоретическим, а с принципиально иным – духовно-практическим – способом, видом освоения человеком действительности. Специфика, уникальность философии в том, что в ней (и только в ней) оба эти способа человеческой жизнедеятельности – научно-теоретической и ценностный, духовно-практический – объединены. Но каждый из них хранит в этом единстве свою относительную самостоятельность: теоретический вектор философии устремлен, по законам диалектической логики, ко всему более полному и всестороннему знанию, вектор эмоционально-ценностный сосредоточивает в себе нравственный, социальный опыт народа, нации.
Говоря о специфике и характере философского знания, нельзя обойти понятие социального и духовного опыта, потому что все наше знание имеет, в конечном счете, один универсальный источник – человеческий опыт. Опыт, на который опирается философия, - особого рода. Он отнюдь не есть ни непосредственная достоверность, которая составляет материал для повседневной работы наших чувств, ни наблюдение, не эксперимент ученого. Никакая эмпирия, никакой эксперимент не могут сами по себе служить основой для всеохватывающих, предельно широких обобщений, что нередко истолковывается как аргумент против самой возможности объективного, достоверного философского знания, которое низводится тем самым на уровень только субъективных, не общезначимых мнений и предположений.
Не спасает положение и другой взгляд на философское знание как на простое «обобщение» опытной науки. Во-первых, такой взгляд неверен по чисто историчиским соображениям, так как философия намного старше науки. Во-вторых, если бы философия могла только что-то обобщать, она бы не несла в себе нового знания, ценность ее в культуре, т.е. в сотворенном мире человека, была бы тогда минимальной. В действительность же философия, напротив, не отстает, а опережает науку.
Теоретическая составляющая философского знания, т.е. его внутренняя логика, наследуется горазда более сложным образом, чем знание специально-научное. Сложнее потому, что философская идея многозначна, она может быть развита, продолжена в разные, даже противоположные направления. Так, из философии Локка (английский философ XVII века) его последователи Беркли, Дидро, Гольбах сделали прямо исключающие выводы (Беркли – субъективно-идеалистические, Дидро, Гольбах - материалистические). Из философских идей Канта, Гегеля, Маркса выросла почти вся современная мысль. Но у каждого кантианца, гегельянца, марксиста – «свой» Кант, «свой» Гегель, «свой» Маркс, своя интерпретация предшественников. К тому же ни один крупный философ не «выводим» из одного, единственного источника. Кант опирался на Лейбница и Юма, Маркс – на Гегеля и Фейербаха. Все это рисует многомерную, отнюдь не линейную картину рождения и судьбы нового философского знания.
Особого объяснения и внимания требует сам факт существования и развития – в относительной самостоятельности по отношению к мировой философии – философии национальной. Это – еще одно отличие философии от науки. Нет и не может быть немецкой (русской, итальянской) математики (химии, биологии). Не может быть национальной таблицы умножения или таблицы тригонометрических функций. Однако русская, немецкая, французская философия – понятия не только допустимые, но и совершенно необходимые для того, чтобы вести речь о реальном процессе рождения и жизни философских идей в мире культуры и цивилизации. Идеи философии глубочайшим образом выражают «душу» народа, его внутренний духовный опыт, его сокровенные мечты и чаяния, осмысливая этот опыт и заключающиеся в нем тенденции как грань, момент общечеловеческого.