В короткие и осчастливившие всех нас полвека греческой истории, в знаменитую пентаконтаэтию, Перикла окружали и философы, и софисты, разница между которыми в глазах рядовых граждан заключалась, вероятно, именно в том, что софисты брали деньги, а философы – нет. Вспомним, что софисты были, как правило, приезжими, а философы – местными. Иначе говоря, философы, как правило, не нуждались.
Нуждался ли Сократ? Говоря о бедности Сократа, нужно иметь в виду, что для классических греков ‘богатым’ или ‘имущим’ (plousious) был тот, кто мог жить самостоятельно, на свои собственные средства, а бедным (penes) – тот, кто не мог. Жить самостоятельно не исключало, как мы уже видели, а предполагало обмен дарами и услугами с друзьями. Одному ученику (это был Эсхин) пришлось извиняться «Я беден, у меня ничего больше нет, но я даю тебе себя», на что Сократ ответил «Разве тебе не кажется, что ты даешь мне самое ценноё». Гордый бесплатностью своего обучения Сократ рассматривал ответные дары как нечто вполне естественное, прежде всего потому, что знал, что ему было чем делиться с друзьями. Благодарность ему была, несомненно, не только вербальной. Но не только свидетельства этой благодарности, но и максимы сократовой экономической мудрости рассыпаны в текстах учеников, прежде всего, Платона и Ксенофона.
Оговоримся, что неочевидны любые попытки различить исторического Сократа, о котором известно слишком мало, от Сократа платоновского, о котором известно, вероятно, слишком много. Но если Платон донес до нас образ Сократа хотя и не самый достоверный, но, несомненно, самый глубокий и мощный, то Ксенофон сохранил Сократа пусть и приземленным и несколько уплощенным (особенно, что касается диалектики и иронии), зато и более практичным и, в частности, более эксплицитным по части экономических представлений.
Начнем с того, что ни к Сократу, ни к Платону не относится то ‘платоническое’, которое обозначает в современных языках нечто бесплотное, безрезультатное, оторванное от действительности. Свойственный им обоим культ тела и физического развития свидетельствует о том, что забота о душе и истине не противоречила в их глазах определенному материализму. О Сократе чаще рассказывают, что он время от времени подолгу замирал на месте, чем то, что он постоянно танцевал, утверждая, что такого рода упражнение прекрасно поддерживает физическую форму. Платон и вовсе был в молодости, вероятно, хорошим борцом.
Проблема в том, что, радикальным образом повлияв на христианство, образ Сократа и платонизм вообще получили post factum сильную христианскую «отдачу»: забота о душе приобрела черты забвения тела, диалектическое восхождение к идеям превратилось в презрение к земной юдоли печали...
В том числе и бедность Сократа стала представать самостоятельной, почти монашеской добродетелью. Это прочтение анахронично и ложно. Бедность отнюдь не была ни самоцелью Сократа, ни основанием для того, чтобы считать хозяйство, богатство, потребности и их удовлетворение недостойными философа темами размышления.
Удивительно, скорее, как некоторый квази-экономический язык и логика взаимного дара охотно применяются Сократом и далеко не только при обсуждении собственно хозяйственных тем. Обычный жанр оды дружбе получает у него такую трактовку: если мы тщательно выбираем рабов, то сколь же пристрастно должны мы выбирать себе друзей. (Он удивлялся также, что людей гораздо больше тревожит пропажа рабов, чем пропажа добродетели.) Раз рабы имеют цену, мы можем приписать цену и друзьям. Дружбу с этим человеком я предпочту обладанию всего полмины, а с этим – обладанию десяти мин.
Во взаимно-даровой логике выбор друзей превращается фактически в своего рода бухгалтерию. Сократ объясняет Критобулу у Ксенофона, что, выбирая друзей, надо избегать людей, плохо владеющих собой, ибо на их помощь трудно рассчитывать. То же с расточительными. То же с алчными: дружить с такими, буквально, «нерентабельно» (anopheles). То же с эгоистами, которые берут, но не отдают взамен (букв.: не ‘благодетельствуют в ответ’, anteuergetein). В другом месте он осуждает некоего Диодора за то, что тот упустил возможность помочь обедневшему другу и, таким образом, «сделать себе должника», т. к. его друг известен как человек, которому будет стыдно принять услугу, не отплатив ответно. В другой дискуссии он советует человеку, как ему помириться с братом: предложи ему услугу, он втянется в соревнование и будет ревниво желать (philoneikesein) превзойти тебя.
Такого рода расчет распространялся, конечно, не только на заведование отношениями с друзьями. Скорее, наоборот, это было частью общего хозяйственного ансамбля вместе со способностью управлять собой, т. е. хозяйством своей души, и умением управлять домом. Не раз в платоновском и ксенофоновском корпусах утверждается отсутствие принципиальной разницы между большим домом и маленьким государством и между политикой и экономикой.
Через пару веков ‘эконом’ станет слугой, даже рабом. Пока же oikonomos служит синонимом для despotes и oikodespotes. Ойконом и хозяин – одно лицо, и умение вести хозяйство входит в сократовское понятие калокагатии – автономии и совершенства. Верно и обратное, для правильного ведения хозяйства нужна добродетель, причастность к Благу.
Именно социальная ипостась этой причастности – полезность – служит Сократу критерием состоятельности человека, а вовсе не его богатство или бедность. Сократ мог бы сказать вслед за Периклом, что достойна презрения не бедность и не признание в ней, а примирение с ней, бездеятельность, нежелание быть полезным и оказывать пользу.
Когда разоренный при тридцати тиранах Аристарх пришел к нему за советом, он принялся уговаривать его открыть дело. Тот стал уверять, что это невозможно, ибо в его доме живут только свободные люди, целых 14 человек (имеется в виду, что свободные не могут заниматься ручным трудом). На что Сократ ответил: так ты думаешь, что раз человек родился свободным, он может только есть и спать? Сам Сократ отказался от рабов, которых ему предлагал богатый ученик Хармид.
Главным принципом его личной экономики, которым он очень гордился, была ограниченность потребностей. Чем меньше он нуждается в специях, тем больше удовольствия получает от еды; чем меньше ищет иного, чем имеющийся под рукой, напитка тем больше удовольствия получает от питья; чем меньше у него потребностей, тем ближе он к богам. Не быть рабом своих потребностей – этот мотив един для Сократа и софистов. В качестве основной добродетели для молодого человека он предлагал максиму: «ничего слишком». Не имея средств переплачивать, как иные, за срочность (т. е. чтобы получить нечто раньше других или раньше положенного срока), он умел ждать, и говорил о других, что те не надеются дожить до срока. Если верить Ксенофону (у Платона на этот счет могло быть другое мнение), он полагал, что даже знания нужны лишь в меру: геометрией нужно заниматься не больше, чем достаточно для того, чтобы купить или продать землю. Впрочем, возможно, что Ксенофон принял за чистую монету частый ‘этимологизирующий’ прием Сократа: раз вещь называется ‘землемерение’, то и заниматься ею нужно ровно для этой цели и не больше.
Под мерой у Сократа понимается уже, конечно, не гераклитовско-ионийский вселенский закон, а тот предел, за которым польза превращается во вред. Польза (то, что у его великого ученика станет идеей Блага) организует и сократовское представление о богатстве. Для Сократа крайне удивительно задаваться вопросом о богатстве безотносительно к вопросу о том, налицо ли условия для того, чтобы это богатство принесло пользу. Богатство носит для него не абсолютный, а относительный характер, завися, с одной стороны, от потребностей и необходимости-возможности их удовлетворения, и, с другой, от способности обращаться с богатством, умения управлять им. Богатство в расхожем смысле слова (т. е. как большое скопление ценностей) он поэтому по умолчанию считал злом: оно не обязательно отвечает имеющимся потребностям и может достаться человеку, вовсе не умеющему им пользоваться.
Критобул же, с которым Сократ ведет разговор в первой части Экономики Ксенофона, убежден (как и большинство смертных до и после него), что деньги – благо в любом случае. Сократ доказывает ему, что благодаря энкратейе (умению властвовать собой и своими потребностями) он живет лучше Критобула, хотя арифметически тот богаче его в 100 с лишним раз. Во-первых, Критобул вынужден вести себя, как богатый человек: приносить богатые жертвоприношения, щедро ублажать своих и чужих. Во-вторых, полис уже полагается на выполнение им дорогих литургий (повинностей), рассчитывает на его дом для принятия иногородних посольств, на его лошадей, на то, что он будет хорегом, гимназиархом или другим ответственным лицом. С началом войны город обяжет его снарядить триеру, вооружить воинов. А если он не сможет (а рано или поздно он не сможет, ибо разорится), то накажет его так, как будто тот его обокрал. Здесь ощутим не только сарказм Сократа против демократического режима с его плебейской ненавистью к богатству, но и отчетливое понимание того, что полис не смог бы существовать, исповедуй в нем все сократическую скромность потребностей. Для Ксенофона критерием успешного хозяйствования является приращение имущества. Поэтому в его глазах ни Сократ, ни Критобул не являются совершенными хозяевами: первый не преумножает имущества, держа свои потребности в слишком строгой узде, второй и вовсе рискует обанкротиться в изнурительном соревновании с другими богачами.