Следует также заметить, что, помимо коммуникативного аспекта языкового употребления, сенсуалисты, в отличие от картезианцев, большое значение придавали когнитивно-конструктивной стороне функционирования языка. Именно в этом плане с предельной отчетливостью проявлялось в их доктрине осознание человеческой уникальности, в чем мы смогли убедиться, анализируя локковское понятие абстрагирования. Однако признание когнитивного своеобразия людей «уравновешивалось» тезисом Гоббса, согласно которому оно не является «чем-то врожденным» у человека [10. С. 31]. По убеждению этого философа, у отдельного индивида, равно как и у всего человеческого рода, речемыслительные способности развиваются «прилежанием» [10]. В то же время Гоббс считает, что возможность целенаправленной работы людей над своим интеллектом главным образом обеспечивается наличием у них языка. С точки зрения мыслителя, возникновение языка было не столько следствием работы человеческого ума, сколько ее обязательным условием и исходной предпосылкой. Размышляя об эволюции духовных способностей, Гоббс замечает, что «все они возникли благодаря изобретению слов и речи. Ибо человеческий ум не имеет никакого другого движения, кроме ощущения мыслей и связи мыслей, но при помощи речи и метода эти способности могут быть развиты до такой степени, что человек делается отличным от всех других живых существ» [10. С. 19–20]. При этом очевидно, что, выдвигая данный тезис, философ вступает в противоречие с самим собой, чем усугубляет известную слабость конвенционалистской гипотезы возникновения языка. Ведь чтобы договориться относительно установления имен, людям уже был необходим язык или некая мощная знаковая система, наличие которых предполагало бы достаточно развитое мышление. Еще одна проблема, сопряженная с указанным противоречием и не решенная в учении Гоббса, может быть поставлена в виде следующего вопроса: если допустить, что на этапе создания языка люди ничем не отличались от прочих животных, то почему именно у них, а не у каких-либо других одушевленных существ начала развиваться способность к речи? Случайное стечение обстоятельств? Но в абсолютно детерминированной, механистической вселенной Гоббса нет места ни для каких случайностей. Автор «Левиафана» объясняет это сверхъестественными причинами. По его мнению, в данном факте нужно видеть следствие произвольного деяния Бога, научившего людей первым словам, на основе которых они потом сами стали создавать вербальные знаки [10. С. 22]. Но эта идея не согласуется с убеждением философа в сугубо человеческой, конвенциональной природе языка, а также противоречит отстаиваемому им материалистическому детерминизму. Так, например, в своем сочинении «О человеке» Гоббс говорит, что «естественное начало речи могло быть лишь результатом произвола людей» [7. С. 233–234]. Там же исключается мысль о том, что такому «естественному началу» предшествовала некая сверхъестественная стадия языковой эволюции: первые слова были созданы нашими праотцами произвольным образом «по своему усмотрению» [7].
Рассмотренная шаткость гоббсовской версии языкового генезиса интересна для нас тем, что она проливает свет на мотивы неуверенности, которую обнаруживали эмпирики относительно проблемы «языка» и мышления животных. Хотя Гоббс и предполагал, что речь, скорее всего, присуща одним лишь людям, мы 39 считаем, что разобранный выше пункт его учения о языке – точнее, присущая ему логическая слабость – вполне позволяет допустить обратное. Почему, скажем, в силу неизвестных нам законов природы или столь же таинственного произволения Творца у животных не мог возникнуть свой, неведомый нам, язык? По мнению мыслителя, косвенным аргументом против такого предположения служит отсутствие у них того цивилизационного прогресса, который ознаменовал собой историю человечества. И Гоббс, и Локк усматривали залог грандиозного прогресса людей в обладании языком. С их точки зрения, помимо прочих аспектов, функционирование языка имеет когнитивно-конструктивную грань, сопряженную с упорядочиванием нашего мышления. Язык выполняет задачу «регистрации» мыслей, благодаря чему мы можем закреплять результаты умственной работы в памяти, чтобы при необходимости вызвать их оттуда. Тем самым была обеспечена возможность сколь угодно продолжительного размышления над одним и тем же предметом, что создало необходимое условие для развития наук и искусств – «технических знаний», по Гоббсу [10. С. 23].
В то же время все великие эмпирики вслед за Бэконом признавали факт масштабного злоупотребления языком в анализируемом аспекте. Оно порождает известных «идолов площади», по чьей вине человечество тысячелетьями бродило во тьме невежества, принимая за истину плоды собственных заблуждений. Поэтому язык не только дарует смертным возможность прогресса, но также открывает перед ними широкую дорогу умственной деградации. Идя по ней, люди могут опуститься даже ниже интеллектуального уровня животных. Ибо если прочие одушевленные существа не способны достигать высот человеческого разумения, то они и не умеют заблуждаться, как люди. Бэкон и Гоббс неоднократно подчеркивают, что очевидность цивилизационного прогресса, достигнутого человечеством к настоящему времени, отнюдь не уменьшает для него риска интеллектуальной деградации. Напротив, она всегда вплеталась черной нитью в духовную динамику смертных, из-за чего развитие нашего рода нельзя определить как безусловный поступательный прогресс. На этом основании Гоббс приходит к довольно грустному выводу: «Благодаря речи человек становится не лучше, а лишь сильнее» [7. С. 235]. Сильней не только потому, что часть полученных с помощью языка знаний все-таки является истинной, но и потому, что, в противоположность животным, люди становятся способными к сознательному коварству и лжи.
Картезианская редукция
Доподлинно не известно, как реагировал Гоббс на сообщения, подобные тому, которое так заинтересовало Локка. Но в отношении сторонников картезианства у нас не может быть никаких сомнений. С позиции их доктрины существование в природе премудрых попугаев полностью исключалось. Это могло быть только чудом: неделикатным вмешательством высших сил в исправно работающую машину мира. И теперь, переходя к обсуждению этого учения в аспекте исследуемой проблемы «языка» и мышления животных, мы должны проанализировать мотивы столь радикальнонегативного ее решения в картезианском рационализме. Но прежде будет полезным коснуться причин того впечатляющего интеллектуального успеха, который приобрела доктрина Декарта в XVII столетии.
Из всех научно-философских парадигм, рожденных «веком гениев», картезианство оказало наибольшее влияние на формирование новоевропейской ментальности. Рационализм Декарта и его последователей стал ядром нового философского мировоззрения, радикально отличного от средневекового и ренессансного типов. Успех картезианства, представившего мир в виде бездушного, слаженно действующего механизма, наподобие сложных часов, был обусловлен тем, что эта доктрина в наибольшей степени отвечала духу времени. Закат Возрождения был обусловлен великим идеологическим хаосом, разгулом страстей и низменных инстинктов, стремительным ростом антропологического пессимизма. На этом фоне в Европе конца XVI в. начала распространяться мода на все искусственное. В упорядоченности, законосообразности механизма люди узрели прообраз нового этического идеала, следование которому обещало вывести общество из всеобъемлющего духовного кризиса. Напротив, природа, терявшая ореол сакральности, стала восприниматься как нечто грубое и несовершенное, нуждающееся в технической доработке. «Человек рождается дикарем, – писал в середине XVII столетия Б. Грасиан. – Воспитываясь, он изживает в себе животное» [12. С. 22]. Мы видим, что по мере утверждения в роли совершенного образца мертвого механизма набирал силу и другой знаковый образ, рассматриваемый как своего род антиидеал. Отныне животное стало символом всего того, что надлежало методически изживать в себе и стирать с лица мира. Это также означало, что животное нужно было изжить в самом животном.
Декарт заявил, что животные полностью лишены мышления и речи, потому что у них нет души. В отличие от людей, животные не более чем автоматы, реактивно движимые вложенными в их тела природными законами. Это утверждение картезианства явилось результатом последовательной редукции, первым этапом которой стало сведение всего несомненно существующего к мыслящему субъекту. Человеческое «я» стало исходной точкой новой онтологии, из которой должно было выводиться существование Бога и мироздания. Все существующее должно было утверждаться в своих бытийных правах человеческим рассудком. Иными словами, описываемая редукция строится на молчаливом допущении, что возможен только один – человеческий – тип мышления. Это единственный в своем роде эталон, который должен применяться во всех случаях, когда мы определяем степень разумности чьего-либо поведения. И если зримые проявления этого поведения не дотягивают до минимальных требований, заданных эталоном, его следует считать абсолютно неразумным.
Вторым этапом редукции стало сведение всех проявлений мышления к одной, конститутивной для него, манифестации, а именно к речи. Естественно, здесь имеется в виду полноценная человеческая речь. Картезианцы учили, что, в отличие от соответствующих 40 реакций у животных или рукотворных машин, наша речь обладает осмысленностью, поразительным разнообразием, полной адекватностью актуальной ситуации и, наконец, творческим, инновационным характером. Поскольку животные лишены такого рода вербальности, они, по словам Декарта, «вовсе не имеют интеллекта» и отождествляемой с ним души [13. С. 66–67].