·
· Глава 12. ПОЛ И ЭВОЛЮЦИЯ.
· Смерть и рождение. - Рождение и любовь. - Смерть и рождение в древних учениях. - Сущность идеи мистерий. - Человек как семя. - Смысл жизни на нашем плане. - 'Вечная' жизнь. - Цели пола. - Огромная энергия пола. - Пол и 'сохранение вида'. - Вторичные половые признаки. - 'Промежуточный пол'. - Эволюция пола. - Нормальный пол. - Низший пол. - Явное и скрытое вырождение. - Отсутствие координации между полом и другими функциями как признак вырождения. - Ненормальности половой сферы. - Осуждение половой жизни. - Псевдо-мораль. - Господство патологических форм. - Психология публичного дома и поиски нечистоты в половой жизни. - Отсутствие смеха в половой жизни. - Порнография как поиски комического в половой жизни. - Трата энергии как результат ненормальностей в половой эизни. - Болезненные эмоции. - Патологические явления, принимаемые за выражение благородства ума. - Характерные признаки нормального пола. - Чувство неизбежности, связанное с полом. - Различные типы. - 'Странности любви'. - Брак и роль 'посвящЈнного'. - Аллегория Платона в 'Прие'. - Высший пол. - Низший пол, принимаемый за высший. - Следы учения о поле в эзотерических доктринах. - Трансмутация. - Трансмутация и аскетизм. - Буддизм. - Взгляд христианства на пол. - Отрывки о скопцах ради Царства Небесного, об отрезанной руке, о вырванном глазе. - Взгляды, противоположные буддийским и христианским. - Эндокринология. - Понимание двойной роли пола в современной науке. - Будда и Христос. - Тридцать два знака Будды. - Будда как эндокринологический тип. - Эволюция пола. - Психологическая сторона подхода к высшему полу. - Пол и мистика. - Половая жизнь как предвкушение мистических состояний. - Противоречия в теории рансмутации. - Невозможность существования противоречий в эзотерических идеях. - Различные пути к высшему полу. - Недостаточность современных научных знаний для определения путей подлинной эволюции. - Необходимость нового изучения человека.
·
Порядок глав в книге не всегда соответствует тому порядку, в каком они были написаны, поскольку многое писалось одновременно, и разные места поясняют друг друга. Каждая глава помечена годом, когда она была начата, и годом, когда была пересмотрена или закончена.
1890-й или 1891-й год. Вечерний приготовительный класс 2-й Московской гимназии. Просторный класс, освещЈнный керосиновыми лампами, которые отбрасывают широкие тени. ЖЈлтые шкафы вдоль стен. Гимназисты в перепачканных чернилами полотняных блузах склонились над партами. Одни поглощены уроком, другие читают под партами запрещЈнный роман Дюма или Габорио, третьи шепчутся с соседями. Но со стороны все выглядит одинаково. За столом - дежурный учитель, долговязый и тощий немец по прозвищу 'Гигантские шаги'; он в форменном синем фраке с золотыми пуговицами. Сквозь открытую дверь виден класс напротив.
Я - школьник второго или третьего класса. Но вместо латинской грамматики Зейферта, целиком состоящей из исключений, которые иногда снятся мне и поныне, вместо задачника Евтушевского с крестьянином, приехавшим в город продавать сено, и водоЈмом, к которому подходят три трубы, передо мной лежит 'Физика' Малинина и Буренина. Я выпросил эту книгу на время у одного из старшеклассников и теперь с жадностью читаю еЈ, охваченный энтузиазмом и каким-то восторгом, сменяющимся ужасом, перед открывающимися мне тайнами. Стены комнаты рушатся, передо мной расстилаются необозримые горизонты неведомой красоты. Мне кажется, будто какие-то неизвестные нити, о существовании которых я и не подозревал, становятся доступными зрению, и я вижу, как они связывают предметы друг с другом. Впервые в моей жизни из хаоса вырисовываются очертания цельного мира. ВсЈ становится связным, возникает упорядоченное и гармоничное единство. Я понимаю, я связываю воедино целую серию явлений, которые до сих пор казались разрозненными, не имеющими между собой ничего общего.
Но что же я читаю?
Я читаю главу о рычагах. И сразу же множество вещей, которые казались мне независимыми и непохожими друг на друга, становятся взаимосвязанными, образуют единое целое. Тут и палка, подсунутая под камень, и перочинный нож, и лопата, и качели - все эти разные вещи представляют собой одно и то же: все они - 'рычаги'. В этой идее есть что-то пугающее и вместе с тем заманчивое. Почему же я до сих пор ничего об этом не знал? Почему никто мне не рассказал? Почему меня заставляют учить тысячу бесполезных вещей, а об этом не сказали ни слова? ВсЈ, что я открываю, так чудесно и необычно! Мой восторг растЈт, и меня охватывает предчувствие новых поджидающих меня откровений; меня охватывает благоговейный ужас при мысли о единстве всего
Я не в силах более сдержать бурлящие во мне эмоции и пытаюсь поделиться ими со своим соседом по парте; это мой закадычный друг, и мы часто ведЈм с ним негромкие беседы. ШЈпотом я рассказываю ему о своих открытиях. Но я чувствую, что мои слова ничего для него не значат, что я не в состоянии выразить того, что чувствую. Друг слушает меня с отсутствующим видом и, вероятно, не слышит и половины сказанного. Я вижу это и, обидевшись, хочу прервать свой рассказ; но немец за учительским столом уже заметил, что мы разговариваем, что я что-то показываю соседу под партой. Он спешит к нам, и спустя мгновение моя любимая 'Физика' оказывается в его глупых и неприятных руках.
- Кто дал тебе этот учебник? Ведь ты ничего в нЈм не понимаешь! К тому же я уверен, что ты не приготовил уроки.
Моя 'Физика' лежит на учительском столе.
Я слышу вокруг иронический шЈпот и насмешки: 'Успенский читает 'Физику'! Но я спокоен. Завтра моя 'Физика' опять будет у меня, а долговязый немец весь состоит из больших и малых рычагов.
Проходят годы.
1906-й или 1907-й. Редакция московской ежедневной газеты 'Утро'. Я только что получил иностранные газеты, мне нужно написать статью о предстоящей конференции в Гааге. Передо мной кипа французских, немецких, английских и итальянских газет. Фразы, фразы - полные симпатии, критические, иронические и крикливые, торжественные и лживые - и, кроме того, совершенно шаблонные, те же, что употреблялись тысячи раз и будут употребляться снова, быть может, в диаметрально противоположных случаях. Мне необходимо составить обзор всех этих слов и мнений, претендующих на серьЈзное к ним отношение; а затем столь же серьЈзно изложить своЈ мнение на этот счЈт. Но что я могу сказать? Какая скучища! Дипломаты и политики всех стран соберутся и будут о чЈм-то толковать, газеты выразят своЈ одобрение или неодобрение, симпатию или враждебность. И всЈ останется таким же, как и раньше, или даже станет хуже.
'Время ещЈ есть - говорю я себе, - возможно, позднее что-нибудь придЈт мне в голову.'
Отложив газеты, я выдвигаю ящик письменного стола. Он набит книгами с необычными заглавиями: 'Оккультный мир', 'Жизнь после смерти', 'Атлантида и Лемурия', 'Догмы и ритуал высшей магии', 'Храм Сатаны', 'Откровенные рассказы странника' и тому подобное. Уже целый месяц меня невозможно оторвать от этих книг, а мир Гаагской конференции и газетных передовиц делается для меня всЈ более неясным, чуждым, нереальным.
Я открываю наугад одну из книг, чувствуя при этом, что статья сегодня так и не будет написана, А ну еЈ к чЈрту! Человечество ничего не потеряет, если о Гаагской конференции напишут на одну статью меньше.
Все эти разговоры о всеобщем мире - беспощадные мечты Манилова о том, как бы построить мост через пруд. Ничего никогда из этого не выйдет. Во-первых, потому, что люди, устраивающие конференции и собирающиеся для разговоров о мире, рано или поздно начнут войну. Войны не начинаются сами по себе; не начинают их и 'народы', как бы их в этом ни обвиняли. Именно все эти умные люди с их благими намерениями и оказываются препятствием к миру. Но можно ли надеяться на то, что когда-нибудь они это поймут? И разве кто-нибудь когда-нибудь мог понять свою собственную ничтожность?
Мне приходит на ум множество едких мыслей о Гаагской конференции, однако я понимаю, что для печати ни одна из них не годится. Идея Гаагской конференции исходит из очень высоких источников; если уж писать о ней, то в самом сочувственном тоне. Даже у тех из наших газет, которые обычно критически и недоверчиво относятся ко всему, что исходит от правительства, только позиция Германии на конференции вызвала неодобрение. Поэтому редактор никогда не пропустит то, что я мог бы написать, выражая свои подлинные мысли. Но если бы каким-то чудом он и пропустил мою статью, еЈ никто не смог бы прочесть, так как газета была бы арестована полицией прямо на улицах, а нам с редактором пришлось бы совершить неблизкое путешествие. Такая перспектива ни в коем случае меня не привлекает. Какой смысл разоблачать ложь, если люди любят еЈ и живут ею? Это, конечно, их дело; но я устал от лжи, да еЈ и без меня достаточно.