Канцелярию городского протоколиста Массерона, где Жан-Жак недолго обучался делу судебного крючкотвора, он вспоминает с отвращением, и с ужасом – мастерскую гравера Дюкомена, хотя это ремесло нравилось ему. С ужасом – по причине грубости, хамства, избиений, на которые был щедр хозяин мастерской. Угрюмым стал здесь Жан-Жак, приобрел вкус к безделью, впервые начал обманывать и воровать. ''Ничто так ясно не показало мне разницу между сыновней зависимостью и рабским подчинением, как воспоминание о происшедших во мне за это время переменах. От природы робкий и застенчивый, я из всех недостатков всего более был далек от бесстыдства. Но ведь я наслаждался разумной свободой, которая с тех пор постепенно ограничивалась и наконец совсем исчезла. Я был смел у своего отца… я сделался запуганным у своего хозяина и стал потерянным ребенком''[7].
Покинув родной город, Жан-Жак оказался в тюринском приюте для новообращенных. Прикидываясь раскаявшимся грешником, изменил своему семейному и отечественному вероисповеданию. Что тепрь в Жан-Жаке от его вдохновленной отцом республиканской принципиальности? Никогда не изменять своим убеждениям. А тут он изменяет. И лишь одно этому оправдание – ни одна душа не приходит ему на помощь, дабы вернуть его в колею нормальной жизни. И с этого момента начинается череда поступков, в которых Руссо раскаивается, ведь ''…обещал написать исповедь, а не оправдание…''
Вот одна из из partie hoteuse[8] его биографии. Стащив поношенную ленту, с целью подарить ее горничной Марии и уличенный в воровстве, Жан-Жак на нее же свалил вину. Упрямо повторял он, что ленту получил из ее рук. Ему поверили, и несчастную Марион выгнали… Ничто не оправдывает шестнадцатилетнего Жан-Жака в глазах престарелого Руссо, пишущего ''Исповедь''. Автор этой книги анализирует душевное состояние юноши в момент, когда уста его изрыгали гнусную ложь. То не пустые слова, что сердце Жан-Жака чуть не разорвалось от горя, что жертве своей клеветы он отдал бы свою кровь до последней капли. Но его удерживал от признания стыд. Стыд прослыть вором (''желание и невозможность его удовлетворить всегда ведут к этому''[9]).
Возьмем столь же непонятное происшествие с учителем музыки Леметром, которого Жан-Жан сопровождал в Лион. На улице Леметр упал, лишившись чувств, и пока незнакомые люди хлопотали вокруг него, его спутник скрылся. Так бедняга учитель ''был покинут единственным другом, на которого он должен был рассчитывать''. Этот упрек бросает себе Руссо, сам не умея объяснить себе, почему и зачем так сделал. Автор ''Исповеди'' мотивирует тем, что бывают минуты какого-то бреда, когда не следует судить о человеке по его поступку.
Внутренний мир Руссо необычайно широк. И дамы, которые встречались на его пути сыграли в его жизни не малую роль. Были дамы, которые преклонялись перед его талантливостью, и не дальше того, были охотно будившие его чувственность, начиная с хозяйки лавки в турине г-жи Базиль; некоторые, напротив, охлаждали его пыл, как г-жа Мабли в Лионе, мадам Дюпен в Париже; иные бывали, напротив, активнее его, как г-жа Ларнаж – с ней он познакомился в дни поездки на целебные воды. Конечно, интерес представляют те, которые ставили его перед трудными вопросами морали.
Вот, например, столь важный эпизод юности Руссо, как история его отношений с мадам де Варан. “Эта эпоха моей жизни определила мой характер, и я не решусь обойти его молчанием.”[10] Руссо не утаил ни того, что она одновременно была его любовницей и любовницей своего лакея Клода Ане, ни того, что она через некоторое время предпочла Руссо третьего домочадца. Но тут же Руссо отступил от истины, изобразив свое с мадам де Варан безмятежное существование в загородной усадьбе Шарметты. Этого не было. Сейчас документально установлено, что Руссо действительно жил в Шарметтах, но в период, когда его близость с хозякой усадьбы миновала; и он жил там почти всегда один и на правах чего-то вроде управляющего. О своем истинном положении в Шарметтах ему нужно было забыть, чтобы во всей ее прелести изобразить любовную идиллию, утопию естественной любви на лоне сельской природы. В идиллии, как правило, вовсе не было чужеродных идиллическому миру героев. Но внутренний опыт, о котором здесь идет речь, имел место в действительности, опыт воспитания чувства, превративший неотесанного юношу в человека изысканных переживаний, -- пусть все это происходило несколько раньше, в других местах, при несколько иных обстоятельствах. Высокая психологическая правда этой книги побеждает всяческую ложь. [11] Руссо-моралист не договаривает там, где он боится помешать Руссо-психологу.
Чего ждет читатель, придающий слову ''исповедь'' моральное значение? Раскаяния по поводу двух измен, которыми он запятнал себя – и в отношении жены Терезы, и в отношении друга Сен-Ламбера? Напрасно ждать. По-видимому, Руссо не усматривал вины в том, что было между ним и г-жой д’Удето, или считал эту вину своей трагедией: счастье так редко в жизни, а эта страсть из всех его увлечений женщинами единственная настоящая любовь, первая и последняя. Убежденный в том, что не только он – никто не знает себя до конца, Руссо многое себе прощает.
“Виновный без угрызений совести, я скоро стал виновным без меры; и пусть взглянут, бога ради, на то, как страсть моя следовала моей натуре, чтобы в конце концов увлечь меня в пропасть. ”[12]
Ошибки, слабости – и все же ''лучший из людей''? Не потому лучший, что все его поступки морально оправданы, а потому, что он всегда осознает различие между импульсивно содеянным и огорчительными последствиями. В зависимости от ситуации достоинства могт стать недостатками, сила – слабостью.
Еще кое-что сообщает нам ''Исповедь''. Оказывается, пятерых своих детей Руссо младенцами отдал в дом для сирот и никогда в дальнейшем не интересовался их судьбой. Удивительно: в книге ''О воспитании'' он требовал, чтобы при всех условиях, и в богатстве, и в нищите, родители сами растили своих детей, не передоверяя это чужим людям, ибо семья – это первооснова всех добродетелей. Требовал от других, а сам… Чем же Руссо объясняет и тут же оправдывает свой поступок? Он предпочел, чтобы из его детей вышли ''рабочие и крестьяне, а не авантюристы и ловцы счастья''. Но с его убеждением в силе хорошего воспитания, почему нельзя сделать своих детей ''Эмилями''? “Способ, каким я распорядился судьбою своих детей, не требует содействия ни с чьей стороны…’’[13] Нет ли здесь больше заботы о себе, чем об отпрысках, и честен ли Руссо сам с собой? Существует версия, будто вся история с детьми – вымысел Руссо, не было у них с Терезой детей. Объяснить этот вымысел еще труднее: автор ''Исповеди'' выдает себя за гуманнейшего из всех людей на свете и сам же приписывает себе бесчеловечный поступок, -- считает Верцман.
Возможно, этот факт нужно был Руссо потому, что порой он рассуждает как завзятый моралист. Но ему хотелось бы такой морали, которая помогла бы человеку разбираться в сложных, противоречивых ситуациях жизни, не угрожая ему отлучением. Если ум героя – ретрадирующий, запаздывающий в тот момент, когда следовало бы ему проявиться, -- это для автора ''Исповеди'' еще полбеды, но ретрадация совести – постоянный для него предмет огорчений, и оправдывается он слабостью характера. Что и говорить, часто спотыкался Руссо на ухабах действительности, где все гораздо сложнее, чем в моральных доктринах; особенно учитывая его неправдоподобно авантюрную, расточительно - безрассудочную жизнь. И если ''Исповедь'' – последнее произведение Руссо, то совершенно очевидно, что чаще убеждался он в силе страстей, чем в силе разума. Руссо руководит нравственность, которой сопутствует уверенность в том, что добро в силах победить зло, только путь людей к добру извилист. Да и само повествование автора зигзагообразно, потому что Руссо не склонен к душевному равновесию, его точка зрения, конечно субъективна. Кстати, именно этот субъективизм и позволил ему внести нечто новое в психологию, о чем не один раз писал Гинзбург.
Неудивительно, что столь глубокое само копание приводит автора к уединению. Верцман пишет, что на страницах ''Исповеди'' действительно звучит отвращение к многолюдью. Склонность Руссо к уединению обусловлена еще и тем, что между цивилизацией и человеческой личностью имеется не то, что трещена – целая пропасть. Иногда ''Исповедь'' – бунт, призыв к борьбе против изолгавшегося социального мира.
Как мы видим Руссо осуществляет переработку в двух направлениях: во-первых, основные элементы древнего комплекса – природа, любовь, семья и деторождение, смерть – обособляются и сублимируются в высоком философском плане как некие вечные, великие и мудрые силы жизни; во-вторых, эти элементы даются для отъединившегося индивидуального сознания, как врачующие и успокаивающие его силы, которым он должен отдаться, должен подчиниться, с которыми он должен слиться.
Здесь, таким образом, фольклорное время и древние средства даны с точки зрения современной (современной Руссо и другим представителям этого типа) ступени развития общества и сознания, для которой они становятся утраченным идеальным состоянием человеческой жизни. Этому идеальному состоянию нужно снова приобщиться, но уже на новой ступени развития. Что должно быть сохранено от этой новой ступени развития – это определяется различными авторами по-разному (да и у самого Руссо нет здесь единой точки зрения), но, во всяком случае, сохраняется внутренний аспект жизни и – в большинстве случаев – индивидуальность ( которая, правда, преобразуется).