С превращением истории из транслируемого знания в науку - в Европе этот процесс занимает конец XVI - XVII вв., в России он запаздывает примерно на столетие - первенство исторической географии было поколеблено, она во все большей мере вливалась в историю, дистанцировалась от собственно географии с ее математическими и физическими основами. Но, с другой стороны, рождались статистика, практическая экономия, расширялся круг проблем, требовавших историко-географических знаний.
Разделение в XVII - XVIII вв. историографического потока на историософское, ищущее законы исторической жизни, и прагматическое, описывающее течения, оставило перед вторым, прагматическим, проблему историко-географической эрудиции (историко-географические комментарии к изданиям духовных ученых конгрегаций и библиотек во Франции и Италии, провинциальный "географизм" Ю. Мезера в Германии, географические познания В.Н. Татищева или споры И.Н. Болтина с М.М. Щербатовым о топонимах летописей в России и соответствующих им реалиях и др.). Это течение и то, что наследовало ему, сосредоточилось на изучении дискретных соединений события, времени и пространства.
Перед первым же, историософским, течением встала проблема роли географического фактора в истории народов. Начиная с требований Ф. Вольтера учитывать при изучении того, "как росла нация", территориальные и демографические данные, известия о торговых путях и мореплавании и др., с размышлений Ш.Л. Монтескье о влиянии климата на историю народов, эта проблема никогда более не выходила из поля зрения ни рационалистической, ни романтически-шеллингианской, ни гегельянской органической, ни позитивистской, ни сменявших ее течений релятивистской и феноменологической историографии. Университетские курсы и многотомные национальные истории в XIX в. открывались обстоятельным географическим обзором стран, раскрывающим в той или иной мере особенности национальной истории. Порой проблема историко-географического детерминизма приобретала довлеющее концептуальное значение (Г.Т. Бокль, П.Н. Милюков и др.). Изучение роли географического фактора в большей мере реализовало идею непрерывности, преемственности исторического процесса.
Рационалистическая историография в пору своего расцвета выдвинула новую проблематику - состав и расселение древних и раннесредневековых народов, происхождение и границы европейских государств, история войн и дипломатии, история торговли, мореплавания и географических открытий, хозяйственное освоение территорий, история городов и др. - требующую специальных историко-географических познаний, а также связей с другими науками (географией, статистикой, этнографией и др.). Возник вид специального историко-географического исследования (Ф.Клювер, Ж.Б. Д'Анвиль, и др.; в России в XVIII в. ближе других к такому виду исследования подошли Г.Ф. Миллер в своих "путешествиях", П.И. Рычков, В.В. Крестинин). К началу XIX в. возникли три, по меньшей мере, главных пути историко-географического изучения:
- эрудиционный; он делал историческую географию вспомогательной исторической дисциплиной и в свою очередь порождал свои вспомогательные области (топонимика, гидронимика и др.) - он в большей мере тяготел собственно к истории и к филологическим наукам;
- историософский; он в большей мере примыкал к философии, к методологии истории и выходил в концептуальную область;
- территориально-обзорный; он, в наибольшей мере тяготел к дисциплинарной самостоятельности, к установлению паритетных отношений с географией, этнографией, статистикой, экономической наукой и, наряду с первым, эрудиционным, определял "лицо" и содержание формировавшейся науки исторической географии.
Это было начало путей, многое еще существовало в эмбриональном состоянии. Доминирующему интересу рационализма к политической и нравственной истории соответствовала своя аксиоматика представлений о пространстве, времени и событии. Пространство мыслилось как политическая, государственная территория; время - как поступательный процесс наполнения пространства разумом, как процесс нравственного и политического совершенствования людей; событие сводилось к действию, продиктованному просвещенным разумом или неразумным нравом - и это определяло состояние историко-географической карты.
Начатое движение усилилось в первой половине XIX в. Романтическая историография сформулировала проблемы особенностей национальных историй и вывела вопросы влияния друг на друга и взаимодействия народов из плоскости абстрактных суждений на реальные исторические территории (напр., схемы происхождения феодализма в Западной Европе у О. Тьерри и Ф. Гизо, блестящие догадки Н.А. Полевого об изменении характера исторического развития по направлению с северо-запада на юго-восток и "переработке" в Древней Руси скандинавского дружинного феодализма под влиянием византийского деспотизма). Пространство, его особенности, его глобальная ориентация обрели свои народы (не только государства, как в рационалистической эпистемологии; да и сама идея государственности отступила на второе место после идеи "народного духа"). Народы и пространства оказались включенными в общую концепцию "развертывания" мирового абсолюта. В понятие времени истории вместо математического отсчета рационализма вводилось понятие эволюции, развития, связавшее время с явлением (идея иная, чем идея линейного "количественного" накопления, очищения, совершенствования, присущая рационалистическому мышлению). Возникла устойчивая научная связь трех компонентов целого.
Затем настала очередь историографии органической, гегельянской. Восстанавливая разнесенное романтической историографией по своим странам понятие всемирной истории, она сформулировала проблемы отношений мировой и национальных историй и пространств, наполнила эволюционное понятие времени новым содержанием, трактуя развитие в явлениях, времени и пространстве как объединенный понятием "мирового духа" путь к свободе, самопознанию абсолюта, гражданскому обществу. Проблематика пространства, исторической географии в рамках органической парадигмы оказывалась оттесненной на задний план величественной, цельной - но умозрительной, спекулятивной - картиной мировой эволюции. Органическую историографию привлекали, главным образом, историософские аспекты пространственного мышления - смещение и преемственность центров мировой истории и культуры, "неисторический" Восток и "исторический" Запад (Гегель), борьба "леса" и "степи" и роль колонизации в исторической эволюции (С.М. Соловьев), соотношение европейских пространств, народов и историй, политических и культурных влияний, география христианства (Л. фон Ранке и др.). В научный оборот стали вовлекаться уже не только национальные нарративные источники (хроники, летописи), но и законы, акты, военные и дипломатические документы, географические описания. И, хотя наследие органической историографии в области исторической географии невелико, ее общая идея цельности, единства, взаимосвязи процессов стала генетической основой последующих течений.
Позитивистская историография связана с завершением бурного роста классического естествознания в XVIII - XIX вв. и преодолением в гуманитарных науках умозрительных концепций, накидываемых на факты, "как покрышка на сливки" (выражение В.О. Ключевского в адрес С.М. Соловьева). Это проявилось, в частности, и в области географии. Пятитомный "Космос" (1845-1862) и другие труды А. Гумбольдта, девятнадцати-томное "Общее землеведение" (1822-1859) и другие труды К. Риттера выработали обширную, практически применимую позитивистскую концепцию и задали огромную программу географической науки, в том числе в исследовании и истолковании взаимоотношений между природой и элементами цивилизации и культуры. Недаром в европейских и американских университетах преподавание и изучение географии во второй половине XIX - первых десятилетиях ХХ в. оказалось тесно связанным, с одной стороны, с естественными науками, с другой стороны - с историей (см.: Баттимер А. Путь в географию. М., 1990. С. 383-395). В России подобная программа так или иначе возникала в трудах К.И. Арсеньева, П.П. Семенова-Тян-Шанского и др. Возросло давление на историческую науку со стороны демографии, статистики, этнографии, экономических наук. Но и сама историческая наука, переходя от органической к позитивистской парадигме, все более связывала изучение прошлого с проблемами народонаселения, с освоением территорий и ландшафтов, с историей и географией хозяйства и путей сообщения, администрации, культуры. В научный оборот вовлекались комплексы хозяйственных и таможенных документов, делопроизводство центральных и местных учреждений, статистика, журналы плаваний и путешествий, транспортные документы, источники личного происхождения.
"Отбрасывая" историософию, позитивистская наука сосредоточивала усилия на тщательной отработке конкретной историко-географической картины стран и регионов, на тематических исследованиях, на историко-географической эрудиции и, в конечном счете, ставила историко-географическое наблюдение на службу историческому наблюдению. Историко-географический факт так же предшествовал историческому факту или движению исторических фактов, как исторический источник - непосредственному выводу, из него следующему; связь мыслилась в одном направлении.Образцы подобной работы в России представляют лекции II - IV "Курса русской истории" В.О. Ключевского, обзоры русских земель на рубеже XVI - XVII вв. в "Очерках по истории Смуты в Московском государстве" С.Ф. Платонова, первая глава "Феодализма в удельной Руси" Н.П. Павлова-Сильванского и др.
Позитивистской наукой были созданы университетские курсы исторической географии. Огромную роль в сближении на позитивистской основе истории и географии в европейской и американской науке сыграли на рубеже XIX - XX вв. труды профессора Сорбонны Видаля де ла Блаша, в особенности его знаменитый "Атлас истории и географии" (Histoire et Geographie. Atlas general Vidal de la Blache. Paris, 1894, 1909, 1918, 1922, 1938, 1951). В России университетские курсы исторической географии были в этот же период опубликованы Н.П. Барсовым, С.М. Середониным, А.А. Спицыным, М.К. Любавским, хотя они оказались, как правило, посвящены лишь части уже поднятых проблем - главным образом, местам и границам расселения племен Восточной Европы, территориям средневековых княжеств. В присущем позитивистской историографии стиле мышления российская наука разделяла проблему пространства как условия исторической жизни - и эта проблема существовала вне исторической географии как предпосылка собственно истории, и проблему названных источником этнических, политических и административных границ и образований - и это становилось предметом исторической географии. Время, пространство, событие, исторический источник как бы распались и каждую из этих категорий позитивистская методология стремилась интерпретировать с некоей естественнонаучной, механистической точки зрения. В одной и той же степени и человек прошлого, и общество, и историческая территория, и историческое явление в позитивистской парадигме являлись пассивными объектами, к которым прилагается труд историка. Обладавший великолепным аналитическим аппаратом, позитивистский стиль мышления в большей мере разделял, нежели связывал, что, несомненно, стало одной из причин его кризиса.