"Попытка узнать душу народа в его сказке сталкивается с одним препятствием – национальное в сказке почти всегда вариант общечеловеческого. То и другое нераздельно. Трудность усугубляется тем, что, в качестве ценности общечеловеческой, сказка не прикреплена неподвижно к месту. Она странствует, передаётся от народа к народу".
Не удивительно, что и в русской сказке воспроизводятся общечеловеческие мотивы. В известном сборнике А.Н.Афанасьева, в параллель к русским народным сказкам, приводится великое множество славянских, немецких, скандинавских вариантов на те же темы: цитируются варианты итальянские, арабские, даже индийские. Есть общие многим народам излюбленные сюжеты. Обыкновенно эти общие представления объясняются наличностью единого мифологического предания, зародившегося ещё до разделения индоевропейских народов.
В сказке есть не только сверхнародное, но и сверхвременное. В ней множество исторических эпох весьма отдалённых друг от друга. И рядом с этим в сказке есть общие всем историческим эпохам представления о чудесном. Доисторическое в ней часто является рядом с современным. И, тем не менее, волшебная сущность сказки, унаследованная от глубокой древности, остаётся неизменной. Магическое предание необычайно устойчиво и потому вторжение новых форм быта не вытесняет из сказки волшебного: последнее сохраняется на всех ступенях культуры.
Единство происхождения индоевропейских племён не объясняет здесь самого важного и интересного – сохранения у всех народов и во все века излюбленных сказочных образов. Образы эти не сохранились бы памятью народною: если бы они не выражали собой непреходящих, не умирающих ценностей человеческой жизни. Запоминается и передаётся из поколения в поколение только то, что, так или иначе, дорого человечеству. Сама устойчивость сказочного предания доказывает, что сказка заключает в себе что-то для всех народов и для всех времён важное и нужное, а потому незабываемое.
В главе "От бедности к богатству. "Иное царство" Е.Трубецкой пишет, что "уход от гнетущей человека бедности жизни, подъём к неизречённому богатству чудесного в связи с исканием "иного царства" есть общая черта всех веков и всех народов. Истина эта открылась уже в древности Платону, который учил, что Эрос, рождающий красоту, есть дитя бедности и богатства. Соответственно с этим несчастный, обездоленный и дурак занимают в сказках видное и почётное место". Национальная окраска проявляется лишь в конкретном изображении этих героев.
В русской сказке необыкновенно ярко и образно отражается психология русской народной печали. Бедность жизни ощущается людьми по разному, соответственно различию в настроении и в особенности – в душевном строе. "Души низменные отождествляют её со скудностью материальных средств. Для такого жизнечувствия искомое "иное царство" страна с молочными реками и кисельными берегами. Для сознания более глубокого бедность и скудность – общее свойство всего житейского. Те избранные души, коими создаются высшие ценности сказочного творчества, не находят в серой обыденщине человеческой жизни ни подлинного добра, ни подлинного худа". Подлинная душа сказки в героях, которые не находят себе удовлетворения даже на высших ступенях житейского благополучия. В сказке выражается подъём к чудесному над действительным. Именно этот подъём делает её нужною всем народам, всем степеням культуры. Многое ли останется от нашей поэзии и от нашей музыки, если выкинуть из них сказку и сказочное? В сказке зарыто какое-то великое сокровище, без которого мы обойтись не можем.
В главе "Воровский идеал. Сказка в роли социальной утопии" Е.Трубецкой пишет, что "лёгкий хлеб" – вековая мечта человеческой лени; естественно, что народная сказка с любовью останавливается на наиболее простом способе его добывания – "на воровстве". Сказки воровские имеются у всех народов, воровство играет большую роль в языческих мифологиях; всем известен греческий бог – покровитель воровства – Гермес. А в немецком сказании о Нибелунгах все воруют друг у друга золото Рейна, и боги и смертные. Сказка хорошо знает, что искатели дарового богатства легко попадают в плен к самому чёрту. Вообще счастье в сказке неизменно сопутствует лентяю и вору. Крайним выражением апофеоза лени служит сказка о Емеле-дураке. "Есть эпохи народной жизни, когда всё вообще мышление народных масс облекается в сказочные образы. В такие времена сказка – прибежище всех ищущих лучшего места в жизни и является в роли социальной утопии". Мечтания бедняка нередко носят определённую классовую окраску. И невольно сказочная мечта стремится возвести бедняка над знатью, над купцами. Вся социальная утопия окрашивается, прежде всего, стремлением наесться и напиться вволю. Предсказан в сказке и конец этого счастья. Мы стоим лицом к лицу с бессмертным образом "разбитого корыта".
"Подъём в "иное царство" и дальний путь в запредельное" – так озаглавил Е.Трубецкой главу об искателях чудесного, которые сами не знают, куда идут и что ищут. Преклонение перед мудростью "незнания" составляет неожиданную черту сходства между философией Сократа и сказкой всех народов.
Влечение к переделу, где кончается земля и начинается чудесная солнечная сторона – свойственно сказке. "Для сознания языческого, страна, где ночует солнце, есть область подлинного бытия и подлинной жизни. А для сознания, поднявшегося над языческим боготворением солнечной стихии, те же величественные явления заката и восхода суть естественные символические напоминания о какой-то запредельной славе. Это вечные возбудители восторженного настроения, духовного и сказочного подъёма".
Человека окрыляет та цель, к которой он испытывает таинственное влечение. Неудивительно, что крыльям, побеждающим расстояние и тяжесть, отводится видное место, как в мифологии, так и в сказочной символике народов. Победа над тяжестью есть тем самым и победа над материей. Вот почему и в религиозной, и в сказочной символике народов крылья служат образом одухотворения. В общении с крылатым и вещим сам человек одухотворяется, и это одухотворение выражается в чудесном расширении его горизонта.
"Тайной всеобщей солидарности", связующей человека со всей тварью поднебесною, общение с ней в страдании и в радости, назвал Е.Трубецкой одно из величайших откровений в сказке. Это, прежде всего живое, непосредственное ощущение единства мировой жизни в человеке и животном. С одной стороны человек чувствует в себе животное, ощущает непрерывную и страшную возможность впасть в животный мир, завыть по волчьи, захрюкать свиньёю или гадом ползти по земле. С этой точки зрения оборотничество выражает собою великую жизненную правду. Зверочеловечество есть реальный факт нашей жизни: в мире подчеловеческом действительно есть та тёмная бездна, которая нас в себя втягивает. В своём стремлении прочь от этой бездны падения человек ощущает не своё только человеческое усилие, а общее стремление жизни, в котором заинтересовано всякое дыхание, ибо весь мир стремится подняться над собою в человеке и через человека. Это участие всей твари в подъёме человека к неизречённому великолепию один из наиболее ярких и любимых мотивов русской народной сказки.
Тут остаётся отметить ещё одну ступень подъёма сказки. Волшебное в ней ещё не есть завершение чудесного. Достоверно одно: русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл. В трудные минуты вещая невеста советует своему герою "молиться Спасу". Вполне естественно, что сказочный подъём к чудесному на высших своих ступенях превращается в подъём молитвенный. Глубоко сродно христианству и любящее жалостливое отношение сказки к животному миру. Тайна солидарности всей живой твари есть одно из христианских откровений, одна из любимых тем русского "жития святых". Самое существо христианства выражается в учении о всеобщем воскресении, о вечной целостной жизни, в которой весь мир достигает совершенного и полного исцеления. Поэтому к христианству близко сказочное искание вечной молодости и живой воды. И "молодильные яблоки" и "вода целящая" – мифологические предварения величайшего из христианских откровений. Сказка заключает в себе богатое мистическое откровение, её подъём от житейского к чудесному представляет собой великую ценность духовной жизни и несомненную ступень в той лестнице, которая приводит народное сказание от язычества к христианству.
Как же отразилась русская душа в русской народной сказке?
Есть две черты, которые в ней поражают: с одной стороны – глубина мистического проникновения в жизнь, головокружительная высота полёта, с которой открываются сказочные красоты Вселенной, а с другой стороны – женственный характер этих волшебных грёз. В русской сказке мы имеем яркий образец "мистики пассивных переживаний" человеческой души. Не случайно именно женский образ вещей невесты господствует в этой сказке, олицетворяет собою её высшую ценность и высшую вершину её творчества. В ней выражается женственное мирочувствие. Здесь человек необыкновенно сильно чувствует превознемогающую его чудесную силу, те могучие крылья, которые уносят его прочь от житейской низменности, ту магию, которая превращает его из жалкого дурака в сказочного красавца. Иначе говоря, он интенсивно воспринимает, то действие сверху, той чудесной силы, которая залетает из запредельной дали в низины здешнего, чтобы унести и поднять его туда, в заоблачную высь.
Но рядом с этим в русской сказке необыкновенно слабо выражено действие снизу. В ней сказывается настроение человека, который ждёт всех благ жизни свыше и при этом совершенно забывает о своей, личной ответственности.