IV
И "Житие Кирилла", и "Житие Мефодия" совсем немного сообщают о родителях братьев. Но из немногого явствует, что это были, скажем так, образцово добродетельные родители. В недавние времена гиперкритической школы в науке над такой образцовостью принято было ехидно подтрунивать. Мол, автор жития пишет по шаблону, использует агиографический трафарет, состоящий в том, что у святого и родители обязаны, конечно, быть почти святыми.
Но разве так не бывает, причём, достаточно часто, и в жизни простых смертных, когда от доброго древа и плод рождается добрый?
Сверхкритический глаз готов углядеть шаблон и в случае, когда автор жития, описывая детство святого, говорит, что тот стремился к уединению, сторонился забав и развлечений, принятых в кругу сверстников.
Но опять же, именно так бывает, и, к счастью, достаточно часто, в жизни простых смертных, когда сосредоточенная отрешенность ребенка или подростка, поступающего не "как все", закаляет недюжинный характер.
Вообще, расстояние от простых смертных до святых вовсе не отделено непроходимой пропастью. Иногда такое расстояние бывает короче протянутой руки.
Друнгарий Лев и его жена вскоре после того, как у них родился Константин, самый младший из семерых детей (каким по счету был Мефодий, неизвестно), "договорились не жить друг с другом, воздерживаясь, и так жили во Господе, как брат и сестра, больше 14 лет, пока не разлучила их смерть, никак не нарушив этого решения". Можно ведь и такой обет плотского воздержания, добровольно принятый мужем и женой, посчитать заимствованием из какого-нибудь более старого агиографического сочинения.
А между тем жизнь, не взирая на гиперкритические к ней придирки, из поколения в поколение изобильно воспроизводит образцовые поступки не только людей святых, но и простых смертных. Но поскольку, как и всё образцовое, поступки эти у кого-то вызывают зависть и раздражение, то и распускается слушок об "общих местах", "заимствованиях". Не проще ли допустить, что житийные "трафареты" происхождением своим по большей части обязаны не лености авторов-агиографов, "скатывающих" друг у друга "общие места", а самой жизни. Из века в век она неустанно и щедро, не огорчаясь неудачами, воспроизводит добрые поступки добрых людей. А заодно воспроизводит в них желание озираться на достойные примеры из жизни ушедших поколений.
Надо думать, ко времени кончины Льва будущее старших детей, в том числе Мефодия, (имена остальных в житиях отсутствуют) было уже как-то обозначено. А младший? Похоже, он оставался полностью на материнском попечении. Не потому ли супруга друнгария у его смертного одра плачет и сетует: "Ни о чём не пекусь, только о едином младенце, как будет устроен?". Но поневоле напрашивается вопрос: почему она называет Константина младенцем? Ведь ему уже больше четырнадцати лет?
Не забудем: "Житие Кирилла" дошло до нас на старославянском языке, на котором и было написано. Перед нами самый первый из сохранившихся древнейших памятников собственно славянской литературы. И вполне возможно, что его автор ещё не вполне был тверд в славянской возрастной номенклатуре, называя младенцем того, кто по сути уже есть "отроча младо".
Но когда всё же родился Мефодий и когда Константин?
Поскольку соответствующие даты в их житиях отсутствуют, уточнения в таких случаях возможны лишь с помощью каких-то косвенных хронологических подсказок. Для младшего такой побочный указатель имеется. И он, что называется, на самой поверхности лежит. Автор жития, называя точную дату кончины Константина-Кирилла (14 февраля 6377 от сотворения мира, то есть, 869-й год по сентябрьскому стилю), говорит, что почившему было на ту пору сорок два года. Простое арифметическое вычитание дает 827-й год.
Определить, насколько Мефодий был старше Константина, к сожалению, даже приблизительно не удаётся. Как не удаётся и обнаружить первоначальное имя, данное ему при крещении. Принято считать, что оно так же начиналось на "М", поскольку чаще всего при монашеском постриге давали новое имя, совпадающее первой буквой с именем мирским.
Замечательно, что отсутствие этих сведений вовсе не было оплошностью со стороны автора "Жития Кирилла". Наоборот, эти и многие другие умолчания и пропуски в нём, касающиеся старшего брата, делались вполне намеренно, по воле… самого Мефодия. Ведь он и был если не одним из соавторов, то уж, точно, первым редактором агиографического сочинения, посвященного младшему брату. И он вовсе не хотел стоять в этом рассказе наравне с возлюбленным братом. Нет, как и при жизни Константина, он желал и теперь оставаться в тени. Значит, какая-то смиренная радость была для Мефодия в том, чтобы прислуживать брату, как раб своему господину!
V
Однажды семилетнему Константину было сновидение, о котором он тут же сообщил смущенным родителям и которое позже, когда вспоминали о том событии, подсказывало, откуда всё же берётся его прозвище – Философ.
Не странный ли для такого возраста сон? Ему привиделся стратиг, главный городской военачальник, который, собрав всех девушек Солуни, объявил мальчику: "Избери себе из них, кого хочешь, в супруги". "Я же, рассмотрев и разглядев всех, – признался Константин перед отцом и матерью, – увидел одну прекраснее всех, с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями и жемчугом и всей красотой, имя же ей было София, то есть Мудрость, и её я избрал".
Как смогли, набожные и начитанные родители постарались объяснить сыну духовный, назидательный смысл сновидения: это не наваждение, это ему явилась сама Премудрость Божия, воспетая пророками, прославленная в молитвах, в именах величайших храмов. Та Премудрость, что сияет сильнее солнца. Да, имя ей – София, и оно ему открылось во сне, и как хорошо, что всем на свете он предпочёл её, прекрасную. Что может быть завиднее такой любви, такого избрания! Вот о какой "супруге" говорят родители младшему сыну, опасаясь, может быть, чтобы он не понял свой чудесный сон слишком буквально: "Скажи же Премудрости: сестра мне будь…"
Но в их тревоге есть и такое, чего они не могут ему высказать. Неужели сновидением этим их ребенку предрекается путь какого-то еще неведомого и даже опасного для него избранничества? Ведь что ни говори, а всё равно родителям всегда хочется вымолить для детей своих удел не чего-то чрезмерного, не какой-то особой, чреватой опасностями славы, а всего-навсего ровного и безмятежного благополучия – "как у всех".
И здесь, пожалуй, самая пора сделать остановку в повествовании, чтобы не оставлять никого в недоумение относительно предлагаемых читателю содержания и жанра. Это жанр житийный, поскольку за основу рассказа берётся наиболее достоверное, что сохранилось в истории о двух святых людях – Солунских братьях - их жития. Житие, собственно, и есть биография, с той лишь поправкой, что это биография святого человека. Поэтому у православных греков, создавших самые первые в мире жития, автора житийной книги называли не биографом, но агиографом (от "агиос" – святой).
Как бы мы ни обижались иногда на жизнь, она всё равно была и будет иерархична. Даже среди пяти пальцев у человека на руке нет двух одинаковых. "И звезды, - пишет апостол, – различаются в славе. Один свет у солнца, другой у луны". Да, у Бога много званых, хотя мало избранных. Но это не по Его прихоти или вине. Он зовёт всех, но не все слышат, а если и слышат, то не все поспешают.
И Константин, и Мефодий оказались в кругу избранных. Но как по-разному это происходило! Мефодию пришлось ждать своего череда много дольше, чем младшему. Но ведь и избранность Константина, проявившаяся так рано, отмеченная его сновидением, ни его родителями, ни, тем более, им самим не могла быть осознана сразу и сполна. Что мог знать, кроме самых смутных предчувствий, семилетний мальчик о любви мирской, плотской и об отличии её от любви к Божьей Премудрости?
Сверхкритические умы пробовали и эту страницу "Жития Кирилла" прислонить к какому-нибудь агиографическому прототипу, для чего, в поисках схожих сновидений, тщетно перелистывали сочинения и жития ранних отцов церкви.
И, конечно же, захотели усмотреть трафарет и в таком, вроде бы совсем уж безобидном, сообщении: "Когда же отдали его в учение книжное, успевал в науках больше всех учеников благодаря памяти и высокому умению, так что все дивились".
Или сами эти критики никогда ни в чём не успевали, кроме как в зависти?
VI
Уже в ранние (солунские) школьные годы Константин открыл для себя книгу, которая стала для него на всю жизнь одним из самых драгоценных чтений. Это были творения святого Григория Богослова Назианзина. Наравне с Иоанном Златоустом и Василием Великим Григория входил в троицу самых почитаемых, великих Отцов Церкви.
Если Иоанн и Василий прославились, прежде всего, как создатели литургических служб, по которым жила изо дня в день, из года в год восточная церковь, если они оставили после себя целые тома проповедей, толкований на книги Нового и Ветхого заветов, если слово их было внятно и ясно каждому – от епископа до человека, впервые входящего в церковь, – то писания Григория поначалу могли показаться странно тихими, чересчур закрытыми, будто автор их никак не мог преодолеть природной застенчивости.
Но нужно было вчитаться в многочисленные письма Назианзина, обращенные к сподвижникам, друзьям, ученикам, в его полемические трактаты, где не было громов и молний в адрес недостойных, но была, во всей стройной развернутости доводов, неопровержимая правота, наконец, в его стихотворения и поэмы, чтобы подчиниться ему надолго или навсегда.
В своих стихах Григорий был разнообразен необыкновенно: то живописал суровое монашеское пустынножительство в окружении гор, лесов и потоков: