Представители русского “не-парламента” активно включились в работу Межпарламентского союза, что также вызывало негодование правых. Когда председатель Думы Н. А. Хомяков позволил провести в своем рабочем кабинете заседание русской группы Союза, организованной прогрессистом И. Н. Ефремовым, правая фракция открыто ходатайствовала перед министром юстиции о возбуждении уголовного дела: незаконное общество, руководимое из-за границы и действующее без утвержденного устава, обосновалось в самой Государственной думе! И. Г. Щегловитов, однако, предпочел ограничиться отпиской, и препятствий ефремовцам не чинил.
Помимо принципиальных вопросов, большое внимание уделялось “обрядовой” стороне. Крестьян и священников не устраивал сам режим думской работы — общие прения затягивались допоздна; на исходе сессий, в законодательном цейтноте заседания часто назначались на вечер субботы — время воскресной всенощной (Дума вообще не особенно сообразовывалась с православным календарем). Депутаты-крестьяне из правых были особенно недовольны обилием иностранных терминов в речах ораторов. В этом их поддержал Екатеринбургский отдел СРН, в сентябре 1908 года постановивший на общем собрании ходатайствовать перед правыми депутатами о следующем: “на заседаниях Государственной думы очень часто гг. членами употребляются выражения и фразы, плохо понятные коренным русским мужикам… Все прения и разговоры должны вестись как подобает в Русской Государственной Думе, русским разговорным языком, без комичного ввертывания иностранных слов, не существующих даже и в большинстве словарей. В крайнем случае, в силу необходимости, где нужно будет употребить иностранное выражение, там сейчас же произнесенное слово должно быть выговорено и по-русски”, ведь “иностранными выражениями и так за последнее время сбили всю русскую народную массу с истинного пути” (имелась в виду лексика, обогатившая словарь масс в ходе первой революции: “парламент”, “экспроприация”, “аграрный вопрос” и т. п.).
Беспокоило и другое. Малочисленность в III Думе левых радикалов не мешала им планомерно использовать ее как трибуну для обращения к массам — “через головы депутатов”. То, что официозная “Россия”, печатавшая стенографические отчеты целиком, несла в народ речи, написанные в эмиграции Лениным и озвученные с кафедры Покровским, представлялось абсурдом, но хотя бы бедой небольшой — резонанс от материалов гурляндовской газеты был чуть выше, чем от выступлений нелегальной печати. Но думские стенограммы законным образом, безо всяких изъятий в том, что не имело касательства к государственным тайнам, разносились по стране большинством ежедневных изданий — и внимательно читались. Речей левой оппозиции это касалось едва ли не в первую очередь. Сложившейся ситуации был посвящен доклад графа А. А. Бобринского на VI съезде уполномоченных дворянских обществ (1910 год). Может ли дворянство пренебрегать тем, что говорится слева с думской кафедры, — задавал он вопрос; — является ли это тем неизбежным злом, с которым надлежит мириться, или же дворянство должно “возвысить голос”, протестовать. Председатель Совета Объединенного дворянства был убежден, что мириться нельзя, и оправдывал свою позицию необходимостью “охранить Думу, соблюсти ее чистоту, поднять ее престиж”. Сам доклад представлял из себя систематизированную компиляцию думских речей кадетов, трудовиков и социал-демократов (по именам Бобринский ораторов из щепетильности не называл). Первая часть включала продолжительный перечень нападок на помещиков, дворянство, объединенное дворянство, низшую администрацию, полицию, суд, тюрьмы, армию, высшие государственные учреждения — Сенат, Государственный совет, на саму Думу, на правительство, Церковь, самодержавие. Во второй части излагались озвученные в ходе прений “надежды и вожделения” левых (принудительное отчуждение земли, апология революции 1905 года, призывы к стачкам, мятежам, восстаниям). Съезд доклад не обсуждал, ограничившись резолюцией — “представить возбужденный в докладе вопрос на усмотрение правительства”.
Впрочем, покорность думского большинства национал-либеральному курсу строителей “Великой России” вызывала столь же активный протест. Пуришкевич, обвиняя умеренных в “литейном” национализме (то есть, организованном для удовлетворения правительственных интересов), свидетельствовал о Думе: “Старанием Столыпина она обращена во всероссийское губернское земское собрание, председателем коего фактически стал он сам”.
Профессор А. С. Вязигин, подводя итоги третьедумского опыта перед харьковским Русским Собранием в сентябре 1912, сетовал на перегруженность работой — многие частные вопросы, проходящие через Думу, вполне могут быть урегулированы “в порядке управления”, без обращения к Думе и Совету. Мешала также излишняя централизация власти (немалое число местных проблем следовало бы и решать на местах). Законотворчество еще более осложнялось волокитой и канцелярщиной внутридумского делопроизводства.
Что касается претензий к самому депутатскому корпусу: заседания часто превращаются в состязания не в меру словоохотливых риторов. Партийный дух не дает депутатам осознать — они в первую очередь представители всего населения, а не какой-либо классовой, сословной или региональной группы. Много времени уходит на бесплодное политиканство, которое и является настоящим тормозом законодательной работы в стране. Здесь также просматривается подспудное сравнение с Государственным советом, достоинством которого, как правило, выставлялось именно отсутствие вышеперечисленных недостатков.
То, что Думе справа ставилась в вину малая эффективность (на которую сетовали все, вплоть до меньшевиков), должно, пожалуй, свидетельствовать о постепенной интеграции правых в новую политическую систему. Смущает только частая безапелляционность оценок, временами переходящая в безысходность. Как, например, в дневниковом свидетельстве графа Бобринского: “В Государственной думе происходит нелепая толкотня воды по нелепым законопроектам, и грустно, и тошно сидеть в этом… парламенте”. “Какое это скверное, утомительное и бесплодное учреждение”, — резюмировал он чуть позже.
Традиционным стало обвинение в бюрократизации Думы, образовании слоя выборного чиновничества, которое чуждо народу ничуть не менее, чем назначаемое. Лидер екатеринославских черносотенцев В. А. Образцов обращался к соседям слева: “Буйи! Несте ли зряше, яко во своем “высоцем собрании”, сиречь в Думе Государственней, устроили есте бюрократическу паутину, яковы же не бе в департаменте единем, ниже когда имать быти” (из контекста статьи не вполне ясно, почему для обращения был выбран именно церковнославянский язык). Подписался же Образцов следующим образом: “член Гос. думы, созыва же и разгона третьяго”, объяснив упоминание о возможном (и взыскуемом) “разгоне” в примечании: “несть бо русская по духу и массонским влиянием направляется”.
Дума, по самому своему составу, не могла решать задач, стоявших перед страной. Разноплеменная, нерусская Дума занималась чисто русскими вопросами. Этот тезис был подробно развит Березовским. Неспособность представителей национальных меньшинств “подняться и стать на общегосударственную точку зрения”, говорила, по его мнению, о том, что “их не следует допускать до вопросов общегосударственных… Чем меньше будет инородцев в Государственной думе, тем состав ее будет лучше. Пример западноевропейских государств нас в этом убеждает”, — утверждал волынский “союзник” и напоминал, что ни английские, ни французские, ни германские колонии не обладают правом парламентского представительства. Антигосударственная Дума, где добрую треть составляют кадеты, эсеры, социал-демократы и разнообразные “сочувствующие”, занималась государственным строительством. ““Отзовисты” сидят в крепости, а отзываемые в законодательной палате”. Но когда правительство вмешивается в выборы с целью предопределить партийный или национальный состав палаты — это оборотная сторона того же конституционализма. “Устраивать бутафорские выборы не значит даже вводить у нас чужеземный строй; это значит начинать дело с усвоения недугов чужого строя”.[6]
Влияние третьей Думы на русскую государственную жизнь рассматривалось как безусловно негативное. “На кончающуюся Думу надо смотреть как на нарочито отрицательный опыт. Только таким взглядом на нее и может быть оправдано ее практически бесплодное, а немалою частию и вредное существование. Думу не разгоняли, хотя были к тому сотни поводов, ради опыта, дабы ведать, чего надлежит избегать в будущем. Существование этой Думы исторически будет оправдано только в том случае, если следующая ни под каким видом не будет ее продолжать”. Судя по всему, особенных надежд в этом отношении никто не питал.
В третьей Думе царской России из 442 мест 147 заняли крайне правые - ярые монархисты и националисты. Резко сократилось количество оппозиционно настроенных депутатов, зато увеличилось число верноподданных избранников, в том числе крайне правых экстремистов типа В.М. Пуришкевича, заявившего с думской трибуны: "Правее меня - только стена!" Свыше 150 мест имели октябристы, казалось бы, вполне вменяемая правая партия, во главе которой стояли популярные лидеры Гучков и Родзянко. Кадеты-либералы вместе с близкими к ним группами получили примерно 100 мест. Ситуация позволяла октябристам и кадетам создавать дееспособное большинство. Однако особенно на первом этапе работы Думы произошел беспринципный альянс двух крупнейших фракций - крайне правых и октябристов - с целью отсечь всех остальных от законотворческого процесса. Либералы пребывали в оппозиции. Октябристы под руководством позера Гучкова явно упивались своим "руководящим" местом и, преследуя тактические цели, способствовали одобрению ряда реакционных по сути антибуржуазных законов, сыгравших впоследствии в стратегическом плане весьма печальную роль.