V
Еще более ярко выступает благородство Тишайшего Царя в его отношении к боярину А. Н. Ордин-Нащокину, у которого сбежал заграницу сын с казенными деньгами и государственными бумагами.
Как поступил в подобном случае с своим сыном сын Тишайшего Царя — Петр I — мы хорошо знаем. Отец же Петра I, вскормленный религиозной культурой Московской Руси, стал утешать Ордин-Нащокина.
“Горе А. Л. Ордин-Нащокина, — пишет С. Платонов, — по мнению Алексея Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, “тебе, думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на свете не бывает!” На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему “от нас, великого государя, милостивое слово”. Это слово было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов “христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу” Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло говорит о своем сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в “их великой скорби и туге”. Об отставке своего “доброго ходатая и желателя” он не хочет и слышать, потому что не считает отца виноватым в измене сына”. Царь сам доверял изменнику, как доверял ему отец: “Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе приказывали какова просто умышленного яда под языком его не видали!” Царь даже пытается утешить отца надеждою на возвращение не изменившего, яко бы, а только увлекшегося юноши. “А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хочет создания Владычна и творения руку Его видеть на сем свете; якоже птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!” Какая доброта и какой такт диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой на свете не бывает!
“И царь оказался прав, — пишет С. Платонов. — Афанасьев “сынишка Войка” скоро вернулся из далеких стран во Псков, а оттуда в Москву, и Алексей Михайлович имел утешение написать А. Л. Ордин-Нащокину, что за его верную и радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и написать по московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни”.
Письмо Алексея Михайловича к будущему патриарху Никону с описанием смерти Патриарха Иосифа, показывает, что у Тишайшего Царя в высокой степени была развита способность давать правильную нравственную оценку своим обязанностям и своему поведению с точки зрения нравственности:
“Вряд ли Иосиф, — замечает С. Платонов, — пользовался действительно любовью царя и имел в его глазах большой нравственный авторитет. Но царь считал своею обязанностью чтить святителя и относиться к нему с должным вниманием. Потому он окружил больного патриарха заботами, посещал его, присутствовал даже при его агонии, участвовал в чине его погребения и лично самым старательным образом переписал “келейную казну” патриарха, “с полторы недели еже день ходил” в патриаршие покои, как душеприказчик. Во всем этом Алексей Михайлович и дает добровольный отчет Никону, предназначенному уже в патриархи всея Руси. Надобно прочитать сплошь весь царский “статейный список”, чтобы в полной мере усвоить его своеобразную прелесть. Описание последней болезни патриарха сделано чрезвычайно ярко с полною реальностью, при чем царь сокрушается, что упустил случай по московскому обычаю напомнить Иосифу о необходимости предсмертных распоряжений”. “И ты меня, грешного, прости (пишет он Никону), что яз ему не воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет”. Царь пожалел пугать Иосифа, не думая, что он уже так плох: “Мне молвить про духовную-то, и помнить: вот де меня избывает!” Здесь личная деликатность заставила царя Алексея отступить от жестокого обычая старины, когда и самим царям в болезни их дьяки поминали “о духовной”. Умершего патриарха вынесли в церковь, и царь пришел к его гробу в пустую церковь в ту минуту, когда можно было глазом видеть процесс разложения в трупе (“безмерно пухнет”, “лицо розно пухнет”). Царь Алексей испугался: “И мне прииде, — пишет он, — помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя, вскоча, удавит!... “И я, перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет; чего боятися?... Тем себя и оживил, что за руку-ту его с молитвой взял!” Во время погребения патриарха случился грех: “да такой грех, владыка святый: погребли без звону!... а прежних патриархов со звоном погребали”. Лишь сам царь вспомнил, что надо звонить, так уж стали звонить после срока. Похоронив патриарха, Алексей Михайлович принялся за разбор личного имущества патриаршего с целью его благотворительного распределения; кое-что из этого имущества царь распродал. Самому царю нравились серебряные “суды” (посуда) патриарха, и он, разумеется мог бы их приобрести для себя: было бы у него столько денег, “что и вчетверо цену-ту дать”, по его словам. Но государя удержало очень благородное соображение: “Дай в том меня владыко святый, прости (пишет царь Никону); немного и я не покусился иным судам, да милостию Божиею воздержался и вашими молитвами святыми. Ей-ей, владыко святый, ни маленькому ничему не точен!... Не хочу для того: се от Бога грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прикащик: самому мне (суды) имать, а деньги мне платить себе же?!” Вот с какими чертами душевной деликатности, нравственной щекотливости и совестливости выступает перед нами самодержец XVII века, боящийся греха от Бога и зазора от людей и подчиняющий христианскому чувству свой суеверный страх!”
VI
Традиционная точка зрения историков-западников такова: Московская Русь к началу царствования Петра в политическом, культурном, военном и экономическом отношении находилась на краю бездны. Если бы не Петр, Московская Русь рухнула бы в эту бездну.
Величие Петра заключается в том, что хотя и пытками и батогами, но он заставил жителей варварской Московии перенять от Европы начала европейской культуры. Вместо варварского Московского царства Петр в кратчайший срок создал по высоким образцам тогдашней Европы Российскую Империю. В этой европеизированной России все, абсолютно все, было выше по своей культуре, по своей морали, чем в допетровской Руси.
Вся эта схема есть стопроцентная историческая ложь, в одних случаях бессознательная, в других случаях сознательная — но в обоих случаях вопиющая ложь. Московская Русь на краю бездны не находилась. Трафаретное изображение Московской Руси историками западного толка сводится к тому, что — Петр I:
Над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию вздернул на дыбы.
Целая плеяда историков, зачарованная ярким поэтическим сравнением Пушкина прошла мимо вопросов: а стояла ли Русь времен отца Петра I, Русь Тишайшего царя Алексея “над самой бездной”? И нужно ли было эту Русь вздергивать на дыбы, да еще уздой железной?
Поэтому очень полезно посмотреть, как же изображают состояние Руси при последнем Московском царе — Тишайшем Алексее — сами историки западнического толка. Возьмем опять обширный курс лекций по русской истории С. Платонова, — горячего поклонника Петра I и всех его “реформ”. Вот как он расценивает состояние Московской Руси при отце Петра.
“...Царь Алексей Михайлович принимает в подданство Малороссию, ведет необыкновенно трудную войну за нее и оканчивает блестящей победой. Ослабевшая Польша и после царя Алексея продолжает уступать Москве: миром 1686 года отдает Москве навеки то, что временно уступила царю Алексею Михайловичу. Отношения созданные этим миром 1686 года унаследовал Петр: при нем ясно политическое преобладание России над Польшей”.
“...На бедную, еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче, — пишет он, — обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили столько вопросов, требовавших немедленного ответа, что невольно удивляешься исторической содержательности царствования царя Алексея Михайловича.