Тем самым Карамзин обосновывал мысль об отсутствии в социальном строе России каких бы то ни было зачатков будущих общественных или политических конфликтов. Факт добровольного и всенародного образования монархического государства свидетельствовал, по мысли историка, о существенных различиях России и Европы в самих своих государственных основах. Образование европейских стран путем завоеваний было главной причиной того, что Запад к началу XIX в. прошел уже через Нидерландскую, Английскую и Французскую революции (25).
Поэтому, считал Карамзин, у России, не имеющей в своих исторических истоках каких-либо революционных начал, должен быть свой, совершенно особый и отличный от европейского, мирный путь развития.
Тем не менее, создатель первой нашей отечественной истории не отделял ее от истории остальных стран. Создавая свой труд, «Карамзин окидывал мысленным взором не только все движение российского общества, но и постоянно держал в уме историю России как часть европейской и общемировой истории», которая для него «была единым целым, лишь проявляющимся специфично в отдельных странах» (26).
Так, для Карамзина Россия всегда представала в виде державы, которая «величественно возвышала главу свою на пределах Азии и Европы» (27). Рассказывая о введении христианства на Руси, он подчеркивал, что оно укоренилось у нас «почти в одно время с землями соседственными: Венгриею, Польшею, Швециею...» (28). «Поместную или феодальную» систему в России историк относил к «государственной общей язве времени» (29). Иоанна III он считал героем «не только Российской, но и Всемирной истории».
Карамзин видел в историческом движении народов «какое-то согласное течение мирских случаев к единой цели... связь между оными для произведения какого-нибудь действия, изменяющего состояние рода человеческого» (30). Иначе говоря, он «провел Русскую историю широкими путями Провидения» (31), не притязая на проникновение в общий смысл мирового хода событий. «Ничто не происходит без воли Всевышнего, неисповедимыми путями ведущего тварей к лучшему концу», — приводил в своих воспоминаниях К.С. Сербинович неоднократно высказываемую Карамзиным мысль (32).
Однако, несмотря на подобный провиденциалистский подход к истории, который легко бы мог оправдать любые его позиции, русский мыслитель не думал, что Россия «является антитезой Европы, носителем... более высоких, нежели европейских принципов... Мессианские мотивы ему чужды» (33). Он подчеркивал, что в проявлениях скрытого от людей замысла Провидения историк может видеть лишь действия разных и непохожих друг на друга народов, но никак не должен судить о том, кто лучше и кто хуже, «ибо сие мудрование несвойственно здравому смыслу человеческому» (34).
Конечно, он «не всегда мог скрыть любовь к отечеству... Но не обращал пороков в добродетели; не говорил, что русские лучше французов, немцев» (35). В одном из писем к Александру I он, прямо указывая на свою беспристрастность, замечал, что в его «Истории...» «нет, кажется, ни слова обидного для народа; описываются только худые дела лиц... Я не щадил и русских, когда они злодействовали и срамились» (36).
Действительно, Карамзину были чужды идеи как космополитизма, так и национального нигилизма (37). Хорошо известна его фраза о том, что «если бы отвечать одним словом на вопрос: что делается в России, то пришлось бы сказать: крадут» (38). При всей своей любви к родине историк не проходил мимо «общественных злодейств», и если в России было, например, лихоимство, то он честно заявлял об этом. Так, в «Истории государства Российского» Карамзин не скрывал варварских черт в характере россиян, когда они порой заражались «язвою разврата», и описывал праздность русских и их пристрастие к крепким напиткам, языческие обычаи и ереси, распутство и корыстолюбие, излишние жестокости и «окаменение сердец» (39).
Но в этом правдивом изображении событий и заключается, по мнению историка, истинная любовь к отечеству, чья судьба «и в славе, и в уничижении равно для нас достопамятна» (40).
Тем не менее, необходимо признать, что Карамзин все же не избежал упреков и даже обвинений в адрес иноземцев, и в первую очередь, европейцев. В «Предисловии» мы видим, как автор особо подчеркивал мирное освоение россиянами новых земель — «без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями христианства в Европе и Америке» (41). На страницах многих томов «Истории...» можно прочесть строки, посвященные описанию «низкой, завистливой политики Ганзы и Ливонского ордена» (42), «грязных» попыток папы и иезуитов обратить россиян в латинство и втравить их в ненужную войну с турками (43); укорял также историограф и лютеран в «примесах мудрований человеческих, несогласных с простотою Евангельскою» (44); ставил им как образец «чистоту и неприкосновенность греческого вероисповедания» (45); советовал немцам следовать примеру россиян, «которые довольствуются подданством народов, оставляя им на волю верить или не верить Спасителю» (46).
Отсюда понятно особое отношение Карамзина к православию. По его мнению, «история подтверждает истину... что вера есть особенная сила государственная» (47). И в этом отношении православная набожность русских оказала государству величайшую услугу. «Прославим действие веры, — писал историк в томе, содержащем описание России времен татаро-монгольского ига, — она удержала нас на степени людей и граждан;.. в уничижении имени русского мы возвышали себя именем христиан, и любили отечество как страну православия» (48).
Таким образом, учитывая присущие историческим взглядам Карамзина черты национализма и в то же время уважения к другим культурам, можно согласиться с мнениемС.Ф. Платонова, утверждавшего, что русскому писателю удалось «построить стройную систему мировоззрения на синтезе двух начал: национальной старорусской и общечеловеческой европейской» (49). Однако, на наш взгляд, следует подчеркнуть то, что Карамзин, не отделяя Россию от европейской цивилизационной системы, отводил ей совершенно особое место в этой системе, указывая на тот факт, что европейские народы в своем развитии шли приблизительно одним общим путем, тогда как россияне — своим собственным, и причем более трудным.
Путь от «колыбели до величия редкого» Россия прошла за 100 лет (862 г. — Х в.) («величие» — обширность, образованность). Феномен этот был обусловлен: 1) «пылкой, романтической страстью наших первых князей к завоеваниям» (50), 2) единовластием, где государь выступал в роли отца семейства, когда связь подданных со своим монархом строилась по типу патриархальной.
На протяжении многовековой истории России принцип самодержавия был несколько раз поколеблен, и тогда над страной нависала угроза потери ее государственной самостоятельности.
Особенно ярко своеобразие России как самодержавного государства выразил историк на примере деятельности Петра I. В шестом томе «Истории...» автор, сравнивая Иоанна III с Петром, впервые публично поставил вопрос о том, «кто из сих двух венценосцев поступил благоразумнее и согласнее с пользою отечества» (51). По его мнению, «Иоанн, включив Россию в общую государственную систему Европы и ревностно заимствуя искусства образованных народов, не мыслил о введении новых обычаев, о перемене нравственного характера подданных» (52). Петр поступил наоборот, чем нанес неисчислимый вред России. Карамзин вовсе не отрицал, что Европа начиная с XI в. далеко опередила нас в своем развитии: «Сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в самое то время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались... Россия, терзаемая моголами, напрягала силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть: нам было не до просвещения!» (53)
В записке «О древней и новой России» (1811), которую М.П. Погодин охарактеризовал как «важнейшее государственное сочинение», стоящее «политического завещания Ришелье» (54), Карамзин указывал, что при неравном соотношении уровней развития Запада и России заимствования европейской культуры вполне возможны, и такие заимствования стали обычными уже в допетровское время: «Царствование Романовых... способствовало сближению россиян с Европою». Но для Карамзина проблема состояла в другом: «Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым» (55).
При Петре I «все переменилось». Страсть этого самодержца «к новым для нас обычаям переступила в нем границы благоразумия». Петр, например, «искореняя древние навыки, представлял их смешными, хваля и вводя иностранные», делал это в основном с помощью пыток и казней; при Петре произошло расслоение русского, единого до того народа: «...высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах». То есть общество раскололось на две субкультуры — «немецкую» и «традиционно-русскую». Петр уничтожил достоинство бояр, изменил систему государственного управления. «Честью и достоинством россиян сделалось подражание». В области семейных нравов «европейская вольность заступила место азиатского принуждения». Ослабли родственные связи: «Имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в друзьях и жертвуем свету союзом единокровия» (56). Петр уничтожил патриаршество и объявил себя главою церкви, ослабив тем самым веру. «А с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для Отечества, и где Пастырь душ может обещать в награду один венец мученический». Петр перенес столицу государства на окраину, построив ее на песке и болотах и положив на это множество людских жизней, денег и усилий (57).