Бодрый, темпераментный М.Н. Катков был, казалось бы, полной противоположностью К.П. Победоносцева, но их роднило полное отсутствие разработанной теоретической программы. М.Н. Катков являл собой типичного журналиста, меняющего свои взгляды в зависимости от политической ситуации. Впрочем, несмотря на все его повороты, он оставался верен одной идее, “а идея эта, — по точным словам Н.П. Гилярова-Платонова –единство Русского государства и его мощь. Частные факты, теоретические права и интересы преклонялись перед ней, исчезали в ней” (55). О том же свидетельствовал и К.Н.Леонтьев: “<…> говорил он почти всегда вовремя и кстати, заботясь лишь о действиях завтрашнего дня <…>. Умалчивая о том, что прежде его это самое сказали Хомяков, Аксаков, Н.Я.Данилевский, Тютчев, <…> он повторял чужие мысли в такие только минуты, когда становилось возможным их немедленное приложение <…>. Оттого Катков так часто и менял свои мнения, оставаясь всегда верен одной основной цели: принести пользу русскому государству, принести ему пользу так, как он сам в данную минуту понимал эту пользу” (56). “Великий оппортунист” (57), М.Н. Катков не создал какой-нибудь самостоятельной идеологии и потому, как бы ни старались исследователи его творчества, им никак не удается связно определить его своеобразия как мыслителя (58). По верному замечанию В.В. Розанова, “невозможно даже политическую часть идей Каткова свести ни в какую систему <…>” (59). Теоретическая девственность Михаила Никифоровича хорошо выразилась в таком его пассаже из статьи 1881 г.: “Что теперь нам делать? Прежде всего не задавать подобных вопросов. В этих-то беспрерывных вопросах и состоит наш опасный недуг. Что нам теперь делать? Да просто стать на ноги, очнуться от дремоты, отряхнуться от праздности и делать то, что у каждого под руками.<…> Что делать? Очевидно, следует делать то, что требуется основными законами нашей страны” (60). Суженный кругозор политического эмпирика привел М.Н. Каткова к выводу, что “Россия в настоящем своем положении совершенно здорова, что она не нуждается ни в славянофильских, ни в либеральных переустройствах, чтобы идти по пути православия, самодержавия и народности <…>” (61). Процитированное выше суждение В.А. Грингмута о М.Н. Каткове достаточно полно объемлет собственную программу этого правоверного катковского апологета и ученика. Правда, В.А. Грингмут испытал на себе некоторое влияние К.Н. Леонтьева, прежде всего в трактовке славянского вопроса, но в целом леонтьевский пафос оказался ему чужд (недаром, К.Н. Леонтьев дважды, в письмах к разным корреспондентам называет его “предателем” (62)). Служивший под руководством В.А. Грингмута в “Московских ведомостях” Л.А. Тихомиров неоднократно отмечает в дневниках его “пренебрежение к теоретической работе” (63) и даже характеризует своего начальника как “чистокровного бюрократа” (64). В.В. Розанов отмечал “чрезвычайную элементарность” идей и личности Владимира Андреевича (65). Будучи типичным эпигоном, В.А. Грингмут лишь довел до логического конца линию М.Н. Каткова, возведя в систему его лозунги 1880-х гг.
Консервативная тенденция в традиционализме с первого взгляда кажется более очевидной, чем творческая. Но при внимательной работе с материалом становится ясно, что как явление мысли второе направление несравнимо значительнее первого, ибо только во втором случае можно говорить о четкой системе взглядов, об идеологии. Вряд ли нужно доказывать, что И.С. Аксаков, К.Н. Леонтьев или Л.А. Тихомиров являются более оригинальными мыслителями, чем К.П. Победоносцев, М.Н. Катков или В.А. Грингмут. В отличие от консервативных, творческие традиционалисты пытались создать свой Большой проект развития России, который можно было бы противопоставить как равноправный проектам либералам и социалистов. И надо сказать, что по своей радикальности идеи творческих традиционалистов часто не уступали идеям их оппонентов. И это оттого, что восприятие традиции И.С. Аксаковым и К.Н. Леонтьевым было динамическим, а не статическим, как у К.П. Победоносцева и М.Н. Каткова.
Понимание того, что слова “традиционализм” и “развитие” не есть антонимы, в последние годы начинает прочно утверждаться в отечественной историографии. Так, например, О.В. Кишенкова характеризует “консерватизм” “не как безоглядную защиту старого, отжившего, а как идею обновления, которое не предполагает разрушения всего предшествующего <…>” (66). Т.А. Филиппова и К.А. Лотарев употребляют понятие “консервативное обновление” (67). А.В. Репников высказывается по данной проблеме, используя весьма близкую нам терминологию: “<…> консерваторы не были просто “охранителями” <…> Они были еще и творцами. Термин “консервативное творчество” имеет полное право на существование” (68). Однако четкого разграничения (в том числе и терминологического) двух главных направлений традиционализма сделано еще не было. Мы отдаем себе отчет, что словосочетание творческий традиционализм звучит достаточно необычно, и ,возможно, кому-то покажется неудобоваримым. Но нам оно представляется наиболее адекватным для обозначения рассматриваемого явления.
Начнем с того, что само понятие творчество имеет для И.С. Аксакова, К.Н. Леонтьева и Л.А. Тихомирова принципиальное значение. Слова “творчество”, “творческий”, “творить”, “творец” и т.д. встречаются в текстах этих мыслителей очень часто и всегда употребляются в позитивном смысле. Чтобы не быть голословным, приведем сооответствующие цитаты.
И.С. Аксаков. Верховная власть “со времен Петра была <…> не свободна от ржавчины отрицания. От этой-то ржавчины и необходимо ей вполне избавиться, чтоб стать снова и вполне — силою творчеcкою(выделено здесь и далее нами. — С.С.) и зиждущею” (69). “Наш недуг <…> утрата внутренней цельности и творчества жизни” (70). “Ни народ без того слоя, который призван служить ему органом самосознания, ни этот самый слой сам по себе <…> не могуттворить ничего. А ведь именнотворчества <…> и недостает нашей земле” (71).“Поистине, колоссальный подвиг предназначен нам <…> восстановить в себе цельность и творчество народной жизни” (72). “Необходимо <…> покончить с периодом казенщины; необходимо энергии отрицания противопоставить энергию положительного творчества <…>” (73). “Народность — есть то же самое, что в отдельном человеке личность, но вмещающее в себе большее богатство творчества <…>” (74).
К.Н. Леонтьев. Противопоставляя оригинальность “охранения (старого)”, “оригинальности творчества (нового)”, он отдает предпочтение последнему, ибо “надежно только созидание чего-либо нового <…>” (75). К.Н. Леонтьев резко критикует “консервативную” прессу за “равнодушие ко всему творческому”(76). “Пусть то, что на Западе значит разрушение, — у славян будет творческимсозиданием…” (77). “<…> у нас слишком еще мало<…> своего творчества <…>” (78). Похвала католичеству за то, что в его истории — “что ни шаг, то творчество, своеобразие, независимость, сила” (79). “Я всегда готов был ненавидеть русский ум и русский вкус за недостаток творчества и стиля” (80). Необходимо “способствовать <…> национальному творчеству на всех поприщах, начиная с государственного и художественного и кончая промышленным ” (81).
Л.А. Тихомиров. От успешности “процесса национального самоопределения <…> зависит все наше социальное творчество” (82). Тихомиров призывает “не пересоздавать русское, а создавать его, творить из него и сообразно с ним” (83). Царствование Александра III “дает исходный пункт живому творчеству научной мысли, а, стало быть, подготовляет умственный капитал для своеобразного и самостоятельного развития страны” (84). “<…> вся свободная творческаяработа сосредоточилась” в среде традиционалистов (85). Революционеры “составляют вечную помеху социальному творчеству…” (86). “Вредное действие бюрократии <…> состоит в том, что она всю жизнь нации подводит под однообразные обязательные нормы, уничтожая <…> всякую свободную творческую работу нации <…>” (87). “Значение государства состоит в том, что оно дает место сознательному человеческому творчеству в широких пределах национального или даже (в идеале) всемирного союза” (88). “<…> государство при монархической верховной власти наилучше обеспечивает качественную сторону коллективного творчества” (89).