Благодатский рудник.
Рудник Благодатский. коротенькая улица вросших в землю бревенчатых домов, каменистая почва, местами прикрытая травой, голые, выстриженные сопки ‑ лес сведен на пятьдесят километров, дабы каторжникам не служил укрытием каторжникам, если вздумают бежать. Над всем этим убогим, нагим пейзажем высится усечённая пирамида горы Благодатки, изъеденная снаружи, выгрызенная внутри ‑ в темных норах добывают здесь заключенные свинец с примесью серебра.
Вторым возвышением, правда не пытающимся соперничать с горой Благодаткой, была каторжная тюрьма. Разделённая на две неравные части, она прятала по вечерам в тёмной утробе своей убийц, грабителей, разбойников ‑ им отведена большая часть ‑ и государственных преступников ‑ им отведена меньшая часть, поделённая дощатыми перегородками на коморки. В одной из них помещены были Трубецкой, Волконский и Оболенский.
Тяжесть этого заточения описал Трубецкой в письме Екатерине Ивановне в Иркутск от 29 октября 1826 года:
«Здесь находят нужным содержать нас ещё строже, нежели мы содержались в крепости; не только отняли у нас всё острое до иголки, также бумагу, перья, чернила, карандаши, но даже и все книги и самое Священное писание и Евангелие… В комнате, в которой я живу, я не могу во весь рост уставляться, и потому я в ней должен или сидеть на стуле, или лежать на полу, где моя постель. Три человека солдат не спускают с меня глаз, и когда я должен выходить из неё, то часовой с примкнутым штыком за мною следует. Сверх этого мне наделано множество угроз, если я с кем-либо вступлю в сношение личное или письменное или получу или доставлю письмо тихонько».
Комендант Нерчинских рудников Бурнашев ‑ человеконенавистник и садист, во власти которого находились судьбы тысяч людей, сосланных в глухой угол Сибири, ‑ весьма сожалел, что в приказе, с коим присланы были «князья» к нему, содержалась фраза: «беречь их здоровье». «Я бы их через год всех извёл», ‑ хвастался он открыто. Камеры были тесны, на работу водили в кандалах, пища была более чем скудной, приготовлена ужасно. Тюрьма кишела клопами, казалось, из них состояли стены, и нары, и потолки, зуд в теле был постоянным и невыносимым. Невольники добывали скипидар, смазывали им все тело. Это помогало лишь на короткий срок, потом клопы набрасывались на несчастного с новой силой, а от скипидара облезала кожа. Женщины, возвращаясь из тюрьмы после короткого свидания с мужьями, должны были немедленно стряхивать платье.
Можно представить, каким событием, каким счастьем был для заключенных приезд двух отважных женщин. Они покупали в Нерчинске ткань и шили рубашки узникам, ибо одежда тех превратилась в рубище. Бурнашев выговаривал им, что «одевать заключённых ‑ дело не княгинь, а казны», и если Волконская находила порой дипломатический ход в разговорах с комендантом, то мягкая и вспыльчивая Трубецкая была резкой, приводила начальника Нерчинских рудников в неистовство.
Княгини объединили всех восьмерых узников в товарищескую семью, соединили их сестринской любовью, материнской заботой. Они организовывали обеды для декабристов, во всем отказывая себе.
Но главным для узников было облегчение не столько физических мук, сколько нравственных. С приездом героических женщин стал несбыточным замысел Николая I отторгнуть декабристов от мира. Женщины были их прилежными секретарями, писали их родным, сообщали о жизни, о нуждах, о состоянии здоровья, подбадривали, пересказывали их письма, в тюрьме писаные, но не отосланные, обо переписка ссыльным была запрещена. А письма эти, пройдя сквозь руки нерчинского, иркутского, петербургского начальства, коему предписано было вскрывать и прочитывать, и, попав, наконец, в руки адресатов, распространялись, переписывались десятки раз, дарились друзьям дома, а стало быть, будили память и сочувствие, ободряли жен других декабристов, собравшихся в далекий путь.
Видеться с мужьями доводилось нечасто, да и то в присутствии офицера и солдат. Чтобы хоть издали поглядеть на узников, женщины садились на склоне горы так, чтобы был виден тюремный двор, и сердца их содрогались, когда в стужу во двор выбегали полураздетые люди. Именно после такого зрелища отправились они за двенадцать верст, в Большой Нерчинский завод, купили ткань, сшили рубашки. Нерчинцы, завидев княгинь, отворачивались, уходили на другую улицу, не поднимали глаз от земли ‑ таков был приказ начальства. И всё же сочувствие сибиряков нет-нет, да и прорывалось сквозь личину отчуждения. А уж за пределами Нерчинска каждый встречный узнавал княгинь и низко им кланялся.
Самопожертвование этих прекрасных русских женщин было безграничным. Однажды Трубецкая застудила ноги: на свидание с мужем и его товарищами к тюремному забору она пришла в старых, изношенных, прохудившихся ботинках, потому что новые, привезенные с собой в студеные края, она изрезала, чтобы сшить мужу и одному из его товарищей теплые шапочки, прикрывающие голову от стужи, оберегающие их в забоях от падающих беспрерывно осколков руды.
Какую нежность чувств пронесли жена и муж Трубецкие сквозь жуткое сибирское тридцатилетие, какую нерастраченную силу привязанности, чистоты!
Полина Анненкова вспоминает: «… заключенных всегда окружали солдаты, так что жены могли видеть их только издали.
…Кроме того, эти прелестные женщины, избалованные раньше жизнью, изнеженные воспитанием, терпели всякие лишения и геройски переносили всё… Таким образом, они провели почти год в Нерчинске, а потом были переведены в Читу. Конечно, в письмах к своим родным они не могли умолчать ни о Бурнашеве, ни о тех лишениях, которым они подвергались, и вероятно, неистовства Бурнашева были приняты не так, как он ожидал, потому что он потерял свое место…»
Письма княгинь будоражили общество, вызывали нарекания, ропот, намеки на то, что жестокость сия исходила от самого государя императора. На счастье декабристов, Бурнашев был заменён генералом Станиславом Романовичем Лепарским, человеком, умевшим сочетать верность престолу с душевностью, сегодняшний день ‑ с историей, прекрасно понимавшим, как будет выглядеть тюремщик в глазах будущих поколений.
В то же самое время у правительства возникла мысль собрать декабристов-каторжан в одно место, чтобы уменьшить их революционизирующее влияние на местное население и на каторжан-уголовников. Таким местом была выбрана стоящая на высоком берегу реки Ингоды деревушка Чита. 11сентября 1827 года, опередив на два дня мужей своих, Трубецкая и Волконская выехали в Читу.
Чита.
Чита. Тогда это была маленькая деревня, состоявшая из 18 только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов.
Жены декабристов ежедневно ходили к забору острога: сквозь щели между плохо пригнанными бревнами можно было перекинуться с узниками словцом, подбодрить, передать весточку из Петербурга или Москвы. Екатерина Ивановна устраивала, как шутили женщины, целые приемы: она садилась на скамейку, обо, будучи полной, уставала стоять, и поочередно беседовала с узниками. Сперва женщин отгоняли от ограды, потом привыкли к этим «посиделкам», а со временем, стараниями коменданта Лепарского, семейных начали ненадолго отпускать к женам, хотя и под присмотром офицеров.
В воспоминаниях декабристов, в их письмах из Сибири столько душевных слов, столько чувства благодарности достойнейшим русским женщинам, выраженных и прозой и стихах. А вот записей об их жизни, почти нет. Многое можно только представить…
Жизнь после каторги.
В 1839 году закончился срок каторги декабристам, осужденным по первому разряду. Но испытания на этом не закончились. Царь не выпускал их из Сибири. Собранные в свое время в одну группу в Чите, а затем в Петровске, они теперь были размётаны по всей зауральской земле ‑ в Якутии и на Енисее, в Бурятии, в Тобольске, в Ялуторовске. Семья Трубецких поселилась в Оёке ‑ небольшом селе близ Иркутска, в соседних сёлах жили Волконские, Юшневские, Никита Муравьёв и другие.
«Двумя главными центрами, ‑ пишет Н. А. Белоголовый, ‑ около которых группировались иркутские декабристы, были семьи Трубецких и Волконских, так как они имели средства жить шире и обе хозяйки ‑ Трубецкая и Волконская ‑ своим умом и образованием, а Трубецкая и своей необыкновенной сердечностью, были, как бы созданы, чтобы сплотить всех товарищей в одну дружескую компанию; присутствие же детей в обеих семьях вносило ещё больше оживления и теплоты в отношения…
В 1845 г. Трубецкие жили ещё в Оёкском селении в большом собственном доме. Семья их тогда состояла, кроме мужа и жены, из 3-х дочерей ‑ старшей Александры, двух меньших прелестных девочек, Лизы ‑ 10 лет и Зины ‑ 8 лет, и только что родившегося сына Ивана.
В половине 1845 года произошло открытие девичьего института Восточной Сибири в Иркутске, куда Трубецкие в первый же год поместили своих двух меньших дочерей, и тогда же переселились на житьё в город, в Знаменское предместье, где купили себе дом.
Сергей Петрович затеял строить дом поближе к центру города. Он сам рисовал чертеж этого деревянного особняка, похожего на старинные северные дома, с анфиладой комнат, с каином.
В этот дом переселились уже без Екатерины Ивановны. Её сразила тяжелая болезнь. Глубокая душевная усталость, простуда, тяготы бесконечных дорог и переселений, тоска по родине и родителям, смерть детей ‑ вмиг сказалось все, что пронесла эта удивительная женщина, умевшая в самые трудные минуты жизни оставаться внешне спокойной и жизнерадостной. «Дом Трубецких, ‑ вспоминает Белоголовый, ‑ со смертью княгини стоял как мертвый; старик Трубецкой продолжал горевать о своей потере и почти нигде не показывался; дочери его вышли замуж, сын же находился пока в возрасте подростка».
В 1825 г. новый царь, Александр II, издал манифест. Один из его пунктов имел отношение к декабристам: через тридцать лет бесконечных сибирских лет им «милостиво» разрешалось выехать в Россию, с ограничениями, с оговорками, но разрешалось.
«Когда Трубецкой уезжал, ‑ рассказывает старый иркутянин Волков,‑ его провожало очень много народу. В Знаменском монастыре, где погребены его жена и дети, Трубецкой остановился, чтобы навсегда проститься с дорогой для него могилой».
Сергей Петрович поселился в Киеве, где жила старшая дочь, потом немного пожил в Одессе, переехал в Москву…Всюду было неуютно, пустота в душе не восполнялась.
22 ноября 1860года, через шесть лет после смерти жены, он скончался от апоплексического удара.
На его столе остались незавершенные «Записки декабриста» Во вступлении ‑ называется оно «Письмо неизвестному» (должно быть, Сергей Петрович имел в виду будущего читателя, а стало быть, и нас) ‑ он как бы подводит итог жизни: «Как же я благословляю десницу божью… показавшею мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, а между тем наградившую меня и на земном поприще ни с каким другим, не сравненным счастьем семейной жизни, и неотъемлемым духовным благом, спокойной совестью».