Всемирная история. том 4. Новейшая история Оскар Йегер 2002г. (стр. 9 из 169)
Праздник федерации, 14 июля 1790 г.
Утром 14 июля отправились на место торжества король и его семейство, весь двор, национальное собрание, общинный совет Парижа, федерации из провинций, депутации с их знаменами. Дождь лил, но живой нрав, которым одарен этот народ, восторжествовал над плохой погодой, длинными переходами и плохими дорогами. Среди громадного места торжества стоял алтарь отечества: там епископ Отенский Талейран отслужил обедню с триста шестьюдесятью священнослужителями, одетыми в белое, опоясанными трехцветными шарфами, белым, красным, синим, сделавшимися во время одной из примирительных сцен символом нового порядка вещей. Военная музыка сопровождала это странное религиозное торжество. Епископ освятил сначала старое знамя Франции королевской, хоругвь, затем знамена 83 департаментов, на которые по решению собрания разделена была страна, вместо прежнего деления на провинции. Поcле этого принес гражданскую присягу Лафайет как первый гражданин, за морем обнаживший свой меч на служение свободе и защите прав человека. «Мы клянемся в верности закону, нации, королю». Залп артиллерии, с криками: «Vive la nation, vive le roi», — раздался при бряцании оружия и туша всех инструментов. Затем принес присягу президент национального собрания, потом король: «Национальным собранием установленную и мною принятую конституцию честно соблюдать». В эту самую минуту солнечный луч прорвался сквозь облако, королева подняла дофина вверх, и восторг народа достиг высшей степени. Все слилось в одно чувство: не было различия вероисповеданий, сословий, провинций, солдат или духовных, знатных или третьего сословия, — все это были члены одной, новой, переродившейся Франции. Торжество продолжалось еще несколько дней. Бастилия была срыта и на том самом месте устроены танцы. Все желали представиться королю, уходили от него в восторге от приема его и празднеств. Одушевление распространилось во всех провинциях и праздники, устроенные разными обществами, продолжались еще некоторое время.
Революция до осуждения короля
Партия якобинцев
После праздничных увлечений следовали рабочие дни, когда противоречия с неумолимой действительностью снова предстали во всей силе. С октября предводители умеренных, Мунье, Лалли-Толендаль и др., выбыли из национального собрания; многие члены, опасаясь угроз или напуганные чернью, уже не являлись на заседания. Эмиграция принимала все большие размеры и была для многих, особенно для офицеров, истинной и горькой необходимостью. Ни величайшее терпение, ни сдержанность не охраняли от грубости толпы и вооруженных плутов-предводителей и, при слабости и бессилия начальства, не находили защиты ни в деревне, ни в городе. С другой стороны, праздник 14 июля был бельмом на глазу радикальной партии, для которой примирение не было целью. Они начали очень зло: от их внимания не ускользнуло, что большая часть союзников горячо преданы королю, и это настроение еще более окрепло после праздника. Тон их газет и брошюр сделался, если то возможно, еще ядовитее. «Приготовьте восемьсот виселиц в Тюльерийском саду и повесьте всех предателей отечества, и гнусного Рикетти во главе всех»; в искусстве поражать словами, лгать бездоказательно, подозревать и в подобных средствах демагогии они достигли высокого совершенства. Гораздо важнее была окрепшая организация радикальной партии, пустившей корни в самых маленьких кружках и охватившей в короткое время всю Францию, в то время как государственный порядок и организация власти разлагались и распадались всюду.
То был клуб якобинцев, получивший название от своего первого помещения в Париже. Он опередил все бесчисленные свободомыслящие общества и в нем к началу 1791 года было 1200 членов и 299 филиальных клубов в департаментах, беспрепятственно разраставшихся, к чему давно уже привыкли, и получивших свои лозунги из Парижа. Здесь первенствовали таланты, которым национальное собрание казалось слишком утонченным, и немало умеренных скорее попряталось за спину радикалов. Здесь в первый раз старое французское обращение monsieur было отвергнуто как аристократическое и заменено словом citoyen (гражданин) по новой моде. Здесь-то и рождались прошения, адресы, демонстрации, которыми толкали вперед национальное собрание. При бесчисленных мятежах в провинции, возмущениях военных в Нанси в августе 1790 года, кровавых волнениях католиков и протестантов на юге не было недостатка в материале для ораторов и демонстраций. Одно из многих зрелищ, представленных собранию, осталось бессмертным по особенному безобразию: 19 июня безумный барон, господин фон Клотц, родом из Клэва, изменивший свое немецкое имя в Анахарсис Клоотс, во главе депутации «рода человеческого», состоящей из шестидесяти нанятых бродяг, переодетых испанцами, турками, халдеями, монголами, неграми и т. п., явился перед лицом собрания, и нельзя было не оказать этим шутам должного почета в заседании. В другой раз, под давлением тех же страстей, было принято решение об уничтожении некоторых титулов; таким образом, граф Мирабо с тех пор назывался только Рикетти и т. д.; гораздо более опасений внушали отношения собрания к церковным вопросам и ко всему, что с ними связывалось; они-то и послужили элементом для дальнейшего брожения и раскола.
Революция и католическая Церковь
С октября 1789 года до середины следующего года тянулось решение вопроса о церковном имуществе и, вместе с тем, о положении духовенства во вновь созидаемом государстве. При рассмотрении нужд казначейства указывали на это богатое имущество, 3 миллиарда по оценке, и в теории преобладающей партии было положено, что это имущество принадлежит народу: «Они отдаются в распоряжение народа», — было решено по представлению Мирабо, и следующее определение от 9 декабря 1789 года: «Продать имущества на 400 миллионов», — объяснило это возражение. Государство приняло на себя обязательство выдавать за это духовенству жалованье; определено было очень выгодное для низшего духовенства постановление, что оно должно получать не менее 1200 франков, при квартире и с садом. Гораздо решительнее поступала новая «Конституция для духовенства» от 29 мая 1790 года, утвержденная 12 июля, по которой было определено, чтобы в будущем избиратели каждого округа выбирали себе приходского священника; департаментские избиратели — епископа. Гражданская присяга потребовалась и от священников, как включенных в гражданскую конституцию.
Страшное столкновение последовало по этому поводу. Священники были не только граждане и не это было их первой обязанностью. Громадное большинство их было глубоко проникнуто тем, что они принадлежат другому обществу, основание которому положено в такие времена, когда о французской нации и понятия не имели. Общине, освященной силой и верой тысячелетий, которая распространялась далеко за пределы этой страны и эпохи, и в обширном значении слова называющей себя всемирной, католической. Современные взгляды, просветительные идеи проникли и в римское духовенство и, как водится, многие духовные деятели сделались крайними радикалами. Аббат Грегуар, один из этих пламенных, первый присягнул по-новому. Талейран из Отена был первый епископ, избранный по новому уставу; но большинство духовенства не следовало этому примеру, и вскоре возник вопрос: о священниках, отвергающих присягу, pretres refractaires, составивший важную и тяжелую задачу в искусстве управлять тогдашней Францией. Собрание, признавая с логической верностью, что всякая власть истекает из верховной воли народа, признало и духовенство слугами и поверенными этой верховной воли и предоставило им (26 января 1791 г.) выбор между присягой или потерей мест. Не присягавших было большинство; из 131 епископа принесли присягу только 3, и эта невооруженная корпорация оказала совершенно иное противодействие, чем другие бесчисленные общества, которые так легко разбивали на части. Большинство народонаселения сочувствовало неприсягавшим священникам. Присягнувшие, поддержанные народной демагогической силой, в ту минуту властвовавшей, могли занять церкви и священнические дома, но сердца верующих, т. е. большинство собственно народа, не было с ними; наиболее опасным для хода дел было то обстоятельство, что в этом случае король выказал некоторое упорство, какого обыкновенно не выказывал. Мучимый совестью, он обратился к папе и получил оттуда ответ: не рисковать спасением души своей и народа своего, нарушая обязанности относительно Церкви, что было и его собственным искренним убеждением. Скорбя сердцем, утвердил он эти решения, когда его к тому принудили; но последнее слово не было сказано, и вопрос этот должен был найти себе точку исхода.