Сокращение же эвристического потенциала неопозитивистских стратегий в деле обоснования науки и решения проблемы демаркации на основе вери- фикационистского критерия осмысленности научных высказываний было сопряжено с оправданной критикой логико-эмпирического фундаментализма позитивистов со стороны историков науки и дальнейшим утверждением позиций критического рационализма, историцизма, прагматизма [6]. Нельзя не признать, что некоторые основания критики стали осознаваться в самой аналитической философии, что повлияло на перспективу так называемого прагматического поворота в стратегиях анализа, чему соответствует позиция «позднего» Л. Витгенштейна, обратившегося к теме «языковых игр» и анализу их специфики как субсистентных «форм жизни». Определяющее значение в деконструкции целого ряда позиций логического позитивизма и трансформации значения проблемы рациональности имели разные типы критических аргументов, среди которых:
преодоление позиций позитивистского логико-эмпирического фундаментализма в таком ключевом моменте, как принцип верификации и соответствующие ему стратегии обоснования, представляющие способ действия исходя из идей индуктивной логики; развитие К. Поппером и его последователями программы критического рационализма, в рамках которой утверждается фаллибилистический подход к проблемам эпистемы, обосновывается значение стратегии перманентной критики, актуализирующей возможности роста знания, вырабатывается критерий демаркации (открытость теоретической системы для критической экспертизы, ключевым моментом которой является эмпирическая проверяемость в смысле фальсифицируемости) и демонструются возможности реализации критического подхода в рамках ги- потетико-дедуктивной модели построения и развития научных теорий;
изобличение У. Куайном «догм эмпиризма» [2: с. 342-367] (дихотомии синтетических и аналитических утверждений и редукционизма — непосредственной сводимости теоретических терминов и предложений к элементарной эмпирической основе), критика карнаповской концепции «концептуальных каркасов», обоснование необходимости преодоления понимания языка на основе «мифа о музее» и развитие идей «онтологической относительности»;
изобличение Д. Дэвидсоном «третьей догмы эмпиризма» — демонстрация неосновательности противопоставления концептуальной схемы и эмпирического содержания;
развенчание Селларсом «мифа о данных», образующих слой эмпирически первичного — «невыводного» — знания, обоснование альтернативного положения о детерминированности опытных «данных» условиями их интерпретации в определенной языковой системе;
выдвижение и обоснование тезиса Дюгема-Куайна о недоопределен- ности теории опытом, сопряженное с признанием «холистичности» формации теоретического знания;
усиление потенциала позиций Т. Куна и Н. Хэнсона, выступивших с тезисом о «теоретической нагруженности опыта», получившего подкрепление и в эволюционно-эпистемологических исследованиях Поппера;
демонстрация неадекватности позитивистской модели линейно-кумулятивных репрезентаций для реконструкции реальной истории науки (обоснование тезиса о несоизмеримости научных теорий как момент развития концепции «научных революций» Т. Куна; раскрытие значения «регрессивных и прогрессивных сдвигов проблемы» как момент методологии «исследовательских программ» И. Лакатоса; развитие историко-научных концепций пролиферации научного разума П. Фейерабенда; гармонизации исторических системных ансамблей К. Хюбнера; эволюционно объясняемой трансформации «концептуальных популяций» С. Тулмина и др.);
выдвижение и подкрепление принципа диспозитивности и гипотетичности знания в «критическом рационализме» К. Поппера, развитие и обоснование представителями постпозитивизма идей релятивности, конкретности, полиморфности не только содержания научных проблем и теорий, но и содержания самих оснований науки.
Парадигмально значимый поворот от исследования проблем логики и языка науки к проблемам роста знания и развития средств познания обозначился прежде всего в «критическомрационализме» К. Поппера, что, однако, еще не означало исторической релятивизации самого критерия рациональности, которая произошла позднее — в постпозитивистской философии науки. Поппер проводит различие между «узкой сферой рациональной достоверности», которая является предметом формализации, аксиоматизации, логоцентрической реконструкции (сфера логики и математики) и «широкой сферой рациональности» (сфера синтетического научного знания), которая центрируется критической установкой, выражающей позицию разумности, релевантную ситуации погрешности любого знания и оптимальную в плане содержательной экспликации условий его роста на основе перманентной конструктивной критики. Рациональность науки, по Попперу, проявляется в конструктивном критическом отношении к знаниям, представляющим гипотетичные пробные решения конкретных проблем, а также к самим способам решения и возможным ошибкам, создающим новые проблемные ситуации, что означает «готовность изменять - проверять, опровергать и, если возможно, фальсифицировать» [9: c. 266] все теоретические и эмпирические положения, претендующие на образование формации научного знания. Разрабатывая основную тему эпистемологии — тему роста знания, Поппер развивает дифференцированное представление проблемы рациональности, расщепляя ее на три самостоятельные области вопросов: вопросы демаркации, рациональности критических процедур и рациональности принятия теорий для научных и практических целей. Именно в плане решения так дифференциированой проблемы критериев научной рациональности формируется позиция «критического рационализма». Ее основное содержание развивается в фарватере «фаллибилисти- ческой» теории знания, исходящей из признания неснимаемой гипотетичности научных теорий, относительности, конкретности, процессуальности научного знания («научная игра в принципе не имеет конца»). Поппер полагал необходимым разрабатывать проблемы эпистемологии и методологии таким образом, чтобы объяснить присущую научному знанию способность к росту, удерживая при этом критериальный подход к проблеме рациональности.
Поле проблемы рациональности расширяется ввиду общей ориентации на выявление рациональных профилей в процессе роста и развития знания. Рост знания трактуется не только как динамика возникновения проблемных ситуаций, смелых предположений, критических обсуждений и опровержений (К. Поппер) [9], но и как смена парадигм в периоды научных революций (Т. Кун) [3], как пролиферация конкурирующих теорий (П. Фейерабенд) [14], как возникновение и чередование научно-исследовательских программ (И. Лакатос) [4], как гармонизация исторических системных ансамблей (К. Хюбнер) [17: с. 156-178], как комплексные фазовые переходы (Х. Эзер), как отбор и изменение матриц понимания (С. Тулмин) [13], как прогресс в возрастании правдоподобия научных теорий (В. Ньютон-Смит), как прогресс в способности решения проблем (Л. Лау- дан) и т. д. [10: с. 11-40]. Но и в этом историцистском направлении реально обозначились конкурентные линии построения «рациональных» историко-методологических моделей науки, которые представлены в работах К. Поппера, Л. Лаудана, И. Лакатоса, В. Ньютон-Смита, и «нерациональных» моделей роста знания — парадигматически-революционных (Т. Кун) или анархически-пролифе- рационных (П. Фейерабенд). В последних явно выражена идея плюралистично- сти и полиморфности методологических структур и эпистемических формаций, их исторической релятивности и парадигмальной обусловленности. Деструкция понятия критериальной рациональности особенно заметна на интервале перехода от интернализма к экстернализму: радикальные историцистские модели выстраиваются в порядке демонстрации того, что в процессе роста и развития знания определенность внутринаучного рационального регламента достигается под воздействием конвенциональных и метанаучных факторов — социально-психологических (Т. Кун, П. Фейерабенд) или культурно-исторических (К. Хюбнер). Таким образом, в постпозитивистской философии науки коррелятивно становлению неклассической эпистемологии критически пересматриваются или устраняются позиции, свойственные схемам классической гносеологии: эпистемический фундаментализм, методологический абсолютизм, логический редукционизм, антиисторизм, жесткий демаркационизм, кумулятивизм — позиции эти задавали концептуальные координаты, в которых определялось и эксплицировалось понятие нормативно-критериальной рациональности, подвергшееся исторической диффузии и релятивизации в постпозитивистском философско-научном дискурсе.
Для демонстрации историцистского подхода можно воспользоваться анали- тически-конструктивной моделью, предложенной К. Хюбнером. Рациональность, согласно моделируемой схеме актуализации ее значений, определяется «семантически» (тождественное фиксирование правил определенного смыслового содержания), «эмпирически» (применение однозначно определенных правил объяснения), «логически-оперативно» (реализация правильно выстроенных расчетов), «нормативно» (сведение одних целей и норм к другим целям и нормам) [16: с. 219-266]. Таким образом, рациональность определяется через комплекс формально-конститутивных правил действия [17: с. 28]. Однако сами эти правила или установления (инструментальные, функциональные, аксиоматические, оправдательные, нормативные) не обладают ни логической, ни трансцендентальной необходимостью, — они «принимаются по соглашению». Формула генерализирующего означивания этих правил, задающих рациональный профиль научного знания на каждом этапе его развития, устанавливается относительно универсалий релятивного «исторического системного ансамбля» — эпохальной культурно-исторической целостности. Историцистский подход, порывая с понятием критериальной рациональности в пользу более широкой и гибкой ее трактовки, может привести к релятивизму как совершенно неконструктивной позиции, производящей эффект необратимой диффузии самой проблемы рациональности. В этом плане весьма показательны резкая полемика К. Поппера и Т. Куна о соотношении логики и психологии, роли внутринаучных и метанауч- ных факторов [8: с. 49-58], а также попытки достижения соизмеримости позиций рациональности и прогрессивности в «методологии научно-исследовательских программ» И. Лакатоса [4]. Исходя из этого же проблематического контекста разрабатывается, например, концепция «гибкой рациональности» С. Тулмина [13], демонстрирующая представленность рациональности и критицизма в социально-исторической «матрице понимания», которая сама подчиняется процессуаль- ности «естественного отбора». Значимость (адекватность, регулятивность, эффективность) критериев и стандартов рациональности проблематизируется применительно к конкретным практическим и ценностным контекстам общения и деятельности, которые представляются как образования исторически подвижной среды, наделяющей те или иные стандарты рациональности статусом всеобщности. Относительно данного способа проблематизации рациональности уместно привести известное, критически заостренное высказывание Х. Патнема, полагавшего, что и «за релятивизмом скрывается определенная форма сциентизма: теория, согласно которой рациональность определяется по идеалу компьютерной программы, — это сциентистская теория, инспирированная точными науками; теория, согласно которой рациональность определяется нормами, свойственными каждой отдельной культуре, — это сциентистская теория, вызванная к жизни антропологией» [7: с. 170]. Применяя метод перспективной идеализации, Пат- нем стремится показать, что «фактором, определяющим, является ли убеждение рациональным, являются не нормы рациональности той или иной культуры, но идеальная теория рациональности, теория, которая обеспечивает необходимые и достаточные условия рациональности убеждения» [7: с. 140], объясняя предельные парадигматические примеры.