Выи им подняли вверх, закололи. тела освежили,
Бедра немедля отсекли, обрезанным туком покрыли
Вдвое кругом и на них положили останки сырые.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бедра сожегши они и вкусивши утроб от закланных,
Все остальное дробят на куски, прободают рожнами,
Жарят на них осторожно и, все уготовя, снимают.
Кончив заботу сию, ахеяне пир учредили;
Все пировали, никто не нуждался на пиршестве общем;
И когда питием и пищею глад утолили...
(I, 458 – 461; 464 – 469)
Во II песни (421 – 424, 427 – 432) эти стихи в греческом тексте повторяются слово в слово.
И все же приемы индивидуальной и обусловленной ситуацией точной характеристики героя уже проявляются отчетливо в гомеровских поэмах. Так, эпитет «ужасный» необычен для Ахилла (он применяется чаще всего и Аяксу, сыну Теламона), и когда мы читаем в ХХI песни «Илиады»:
Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священной
Стоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героем
Трои сыны, убегая, толпилися; противоборства
Более не было...
( «Илиада», ХХI, 526 – 529),
невозможно допустить, что Ахилл назван «ужасным» случайно, а не в соответствии со сложившейся ситуацией и как бы увиденный глазами Приама.
В самом стиле прямой речи героев Гомера заметны различия, свидетельствующие о том, что Гомер характеризует своих героев не только тем, что они говорят, но и тем, как они говорят. В частности, склонность престарелого Нестора к многословию была отмечена уже в древности. Аякс, сын Теламона, говорит не так, как Диомед.
Характеры гомеровских героев уже очень далеки от фольклорной однозначности и прямолинейности. Гектор, главный противник Ахилла и всех ахейцев, предстает перед нами героем, который готов погибнуть и погибает, защищая свой город, предстает любящим мужем и отцом («Илиада», VI, 404 – 483) . Именно в уста Гектора, а не кого-либо из ахейских воителей вкладывает Гомер слова, которые выглядят как; прочувствованная формулировка его собственного мироощущения:
Ты не обетам богов, а ширяющим в воздухе птицам
Верить велишь? Презираю я птиц и о том не забочусь,
Вправо ли птицы несутся, к востоку денницы и солнца,
Или налево пернатые к мрачному западу мчатся.
Верить должны мы единому, Зевса великого воле,
Зевса, который и смертных и вечных богов повелитель!
Знаменье лучшее всех – за отечество храбро сражаться!
Что ты страшишься войны и опасностей ратного боя?
Ежели Трои сыны при ахейских судах мореходных
Все мы падем умерщвленные, ты умереть не страшися!
( «Илиада», ХII, 237 – 246)
Но и его охватывает трепет при виде приближающегося Ахилла. Он обращается в бегство, обегает трижды вокруг Трои, преследуемый Ахиллом, и только обманутый Афиной, явившейся к нему в облике его брата Деифоба, решается на роковой поединок с Ахиллом («Илиада», ХХII, 131 – 248).
Образ главного героя «Илиады» Ахилла не только неоднозначен, но и обнаруживает на протяжении поэмы черты развития. Ахилл, сильнейший из сильных и храбрейший из храбрых, не выдерживает обиды, нанесенной ему верховным предводителем ахейцев под Троей Агамемноном, отобравшим у него любимую им пленницу Брисеиду. Разгневанный Ахилл перестает участвовать в сражениях и через свою мать, богиню Фетиду, добивается того, что Зевс ниспосылает ахейцам поражения, которые заставляют их раскаяться в обиде, нанесенной самому могучему из героев. Гомер признает, что у Ахилла были все основания для того, чтобы прийти в ярость, и все же он уже во вступлении к «Илиаде» называет гнев Ахилла «губительным, пагубным» (I, 2: в переводе Гнедича «грозный»), а затем шаг за шагом показывает, что поведение Ахилла привело к гибели его лучшего друга Патрокла. (Фигура Патрокла, одна из наиболее симпатичных в «Илиаде», является, вероятно, созданием самого Гомера, не имевшим прототипа в эпической традиции.) Ахилл наконец раскаивается в своем поведении. Он выступает на защиту ахейцев и убивает в поединке Гектора. Но здесь Гомер изображает Ахилла преступившим в скорби по Патроклу и в ненависти к Гектору божеские и человеческие законы: Ахилл глумится над телом мертвого Гектора и собирается лишить его погребения. Лишь в заключительной песни «Илиады» Гомер показывает Ахилла, смягченного горем явившегося к нему отца Гектора Приама. Ахилл выдает ему для погребения тело Гектора и сам плачет вместе с Приамом (ХХIV, 509 – 512). Тот самый Ахилл, которого лишь вмешательство Афины удержало в I песни от нападения на Агамемнона (188 – 221), в ХХIV, последней, сам принимает заранее меры, чтобы не допустить вспышки гнева, которая могла бы побудить его посягнуть на явившегося к нему просителем Приама (582 – 586).
Одним из наиболее бросающихся в глаза художественных приемов гомеровского эпоса является изображение героев действующими не по собственному побуждению, а получающими в важные моменты помощь и советы от покровительствующих им богов. Так, уже в I песни «Илиады» видимая только Ахиллу Афина по поручению Геры останавливает его в тот момент, когда он был готов броситься с мечом на Агамемнона, и обещает Ахиллу удовлетворение за нанесенную ему обиду (I, 193 – 218). В III песни Афродита спасает от гибели Париса-Александра, потерпевшего поражение в поединке с Менелаем (III, 374 – 382). При этом боги всегда добиваются того, чтобы действие развивалось либо в соответствии с уже сложившейся эпической традицией, либо в согласии с художественным замыслом поэта, так что немецкие филологи метко охарактеризовали эту поразительную черту гомеровского эпоса как Gotterapparat – т. е. «аппарат богов», который поэт использует для развития действия в нужном направлении.
Очевидно, люди догомеровской и гомеровской эпохи могли в критических ситуациях ощущать принимаемые ими решения как результат внушения божества, а кому-то из них казалось, что он слышал их указания или даже видел этих богов в человеческом или в каком-либо ином облике. Однако в гомеровской поэзии вмешательство богов в дела людей и их руководство героями явно превратились в художественный прием, имеющий, в частности, целью приподнять героев эпоса и их дела над обычным человеческим уровнем. Не случайно неожиданное выступление Терсита, призвавшего воинов отправляться по домам, мотивировано всего лишь его собственным низменным характером, а противодействие, которое оказал ему и другим желавшим вернуться Одиссей, мотивировано полученным им от Афины поручением («Илиада», II, 166 – 277): вмешательства богов Гомер удостаивает только лучших – благородных героев знатного происхождения.
Даже саму судьбу – Мойру – ставит Гомер на службу своим художественным задачам: он прибегает к ссылке на нее, когда не может, не вступая в противоречие с традицией или с общим замыслом произведения, развивать действие так, как это соответствовало бы его симпатиям или было в данный момент художественно выигрышно. Так, явно сочувствующий Гектору в его поединке с Ахиллом поэт заставляет сочувствовать Гектору самого Зевса (ХХII, 167 слл.) и объясняет гибель Гектора, видимо закрепленную в традиции и, во всяком случае, необходимую в соответствии с замыслом «Илиады», решением судьбы.
Догомеровская эпическая традиция была обширна и разнообразна. Слушатели Гомера должны были хорошо помнить множество сказаний о богах и героях, очевидно, чаще всего облеченных в эпическую форму. Об этом говорит то, что Гомер часто довольствуется лишь намеками на чрезвычайно интересные мифические эпизоды типа подвигов Геракла и конфликтов, возникавших у Зевса с преследовавшей Геракла Герой: аудитория не простила бы Гомеру такой скупости в изложении, если бы большинству слушателей не было хорошо известно, о чем идет речь. Некоторые эпизоды из эпической традиции, в том числе и не относящейся к Троянской войне, Гомер, судя по всему, использовал в своих поэмах не только непосредственно, но и в качестве отправных пунктов для создания аналогичных эпизодов на совсем другом материале. Так, есть основания думать, что древнее повествование о гневе Мелеагра и об его отказе сражаться, которое использует в своей речи, увещевая Ахилла, Феникс («Илиада», IХ, 529 – 599), могло подать Гомеру идею поставить гнев Ахилла в центре действия «Илиады».
Гомер мог опираться на сложившуюся эпическую традицию о Троянской войне и должен был считаться с ней начиная с ее предыстории с похищением Елены и кончая взятием Трои с помощью деревянного коня и возвращением ахейцев из-под Трои. Гомер не стал в своих дошедших до нас поэмах пытаться последовательно излагать ход войны. Он сказал свое, новое слово о походе греков под Трою, сконцентрировав его в двух больших поэмах, каждая из которых посвящена всего лишь одному эпизоду – ссоре Ахилла с Агамемноном и победе его над Гектором и, соответственно, возвращению Одиссея на Итаку. Для народного эпоса типичны либо кроткая песнь, посвященная одному эпизоду, либо более пространное повествование, нанизывающее последовательно эпизоды. В духе этой традиции должны были строить свои песни предшественники Гомера, и так поступали даже его ближайшие преемники, находившиеся в общем под его влиянием, – так называемые киклические поэты. Гениальный прием Гомера был замечен уже в древности, и Аристотель писал в своей «Поэтике»: "Думается, что заблуждаются все поэты, которые сочиняли «Гераклеиду», «Тесеиду» и тому подобные поэмы, – они думают, что раз Геракл был один, то и сказание [о нем] должно быть едино. А Гомер, как и впрочем [перед другими] отличается, так и тут, как видно, посмотрел на дело правильно, по дарованию ли своему или по искусству: сочиняя «Одиссею», он не взял всего, что с [героем] случилось, – и как он был ранен на Парнассе, и как он притворялся безумным во время сборов на войну, – потому что во всем этом нет никакой необходимости или вероятности, чтобы за одним следовало другое; [нет] он сложил «Одиссею», равно как и «Илиаду» вокруг одного действия" (1451а, 19 – 30).
Особенно сложно в композиционном отношении построена «Одиссея»: повествование несколько раз переходит от сына Одиссея Телемаха к самому Одиссею и обратно, пока, наконец, обе линии не объединяются в завершающей части поэмы, изображающей расправу Одиссея над претендентами на руку Пенелопы. При этом основная часть фантастических приключений Одиссея излагается поэтом в виде повествования Одиссея во дворце царя феаков Алкиноя.