Лирика любви. Тема "страшного мира"
И.Машбиц-Веров
Вслед за «Стихами о Прекрасной Даме» появились «Нечаянная радость» (1906) и «Земля в снегу» (1908). Суть этих книг Блок объяснил в предисловиях к ним.
«Нечаянная радость» — это мой образ грядущего мира... пробудившаяся земля». «Мир — балаган, позорище», пишет Блок, и поэта влекут «добродушные и бессловесные твари», высокое небо, широкая земля, глубокие моря: «Нечаянная радость близка» (II, 369).
Во вступлении к «Земле в снегу» Блок устанавливает единство, «драматическую последовательность» своих книг. «Стихи о Прекрасной Даме», — объявляет поэт, — «ранняя утренняя заря, сны и туманы, с которыми борется душа, чтоб получить право на жизнь, закрытая книга бытия».
«Нечаянная радость» — «первые жгучие и горестные восторги — первые страницы книги бытия. Чаша отравленного вина, полувоплощенныe сны... В буйном восторге поет душа славу новым чарам и новым разуверениям».
Вместе с тем, и в этих книгах, уверяет поэт, есть и добро, и красота, и нежность: это протест против мира, где «слишком много слез»:
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
«Земля в снегу» в этой последовательности, — дальнейший «плод горестных восторгов, чаша горького вина». Это «судьба» ударом бича хлестнула клоуна, и «в душе у него — пожар смеха, отчаяния и страсти...» «Так развертывается жизнь», и такова «неумолимая логика» книг поэта. В конце же этого пути, «исполненного падений, противоречий, горестных восторгов, тоски, расстилается бескрайняя равнина, изначальная Родина, Россия».
Таким образом, книги Блока, последовавшие за «Прекрасной Дамой», как он сам их осмысливает,— лирическая повесть «неуравновешенного», смятенного сознания поэта, обратившегося к земле, нашедшего здесь «балаган», отдавшегося отраве хмеля и страстей, но за всем тем ищущего выхода к Родине.
Правда, еще подчас слышатся в этих книгах отзвуки раннего творчества: еще встречается образ «Единственной», «Звезды»; поэту провидится «Она» и в образе «цирковой наездницы» или «наглой цыганки, переходящей от одной страстной ночи к другой» (II, 373, 374).
А. Белый и его друзья враждебно встретили новые книги Блока. Белый говорил о «Нечаянной Радости» как об «отчаянном горе, душном угаре». Это, утверждает он, «из розы вылезла гусеница, Прекрасная Дама перелицована в служанку пивной»; позднее она «выйдет на Невский проспект, предлагая услуги ночным проходимцам». В «Кубке метелей» (1909) Белый обвиняет Блока в эротоманстве и издевается над «Снежной маской» как над «изменой» мистике. В «Весах» за 1909 г. он писал, что в книгах Блока — «пустота мысли, что он талантливый представитель пустоты». «Рыцарь «Прекрасной Дамы» превратился в модернизированного народника, темно и вяло толкующего о народной стихии», — писал в это же время Б. Садовский. Им поддакивал Эллис: «стихи А. Блока банальны»; после «Стихов о Прекрасной Даме» Блок «изменил новым заветам, грубо и цинично стал глумиться над культом Вечной Женственности».
Из символистов только Брюсов приветствовал «Нечаянную радость», как переход от мистической лирики к реальной жизни и как свидетельство роста художника. Блока считали поэтом мистическим, заявляет Брюсов, это неверно. Он — «поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков. Он только там глубок и истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным». В «Нечаянной радости», считает Брюсов, «Блок, по-видимому, понял всю обманчивость прежних чар своей поэзии», и в его новой книге «радует ясный свет высоко поднявшегося солнца, уверенность речи, все яснее встает новый, просветленный образ поэта».
Общую направленность поэзии Блока после «Прекрасной Дамы» и в самом деле можно охарактеризовать как все более осознаваемую «обманчивость прежних чар» и выход из искусственного мира мистики в жизнь. Об этом хорошо рассказано в автобиографической драме «Песня Судьбы» (1908), где «Друг» главного героя Германа (не А. Белый ли?) советует ему наблюдать жизнь, как «гость случайный в этом мире», чуждаясь гуманных чувств: «Разжалобитесь вы, что люди гибнут, — тогда я сам над вами посмеюсь». Герман же — alter ego поэта — объявляет, что хочет узнать «многообразие живого мира: «Я трезвым быть хочу!» Для этого он уходит из «тихого дома, безысходного счастья», готов «разрушить все самое заветное». И только с уходом от старого, говорит Герман, «начинается жизнь, начинается долг», только теперь он чувствует «муки своей родины». Метельная любовь Фаины, ее песни, — «точно костры, которые дотла выжигают пустынную, дряблую душу». И это «песня Судьбы, вольная русская песнь», Россия.
Вместе с тем, уход к Фаине не разрешает задачи: «Что мне делать, я не знаю... Я ничтожный, чужой, слабый. Душа, как земля, в снегу... Все бело. Одно осталось: чистая совесть. И нет дороги».
К концу драмы Герман встречает Коробейника, символизирующего народное начало, и просит его: «Выведи, прохожий» (IV,121,122, 148, 134, 160,166, 167).
В «Песне судьбы» — ключ к лирике Блока чрезвычайно сложного периода. В этой лирике нашли свое выражение переживания «детей страшных лет России», воспитанных уходящей культурой, но оказавшихся современниками революции, услышавших ее голос и подвергшихся влиянию культуры демократической. Отсюда резкие противоречия и постоянные колебания поэта меж двух миров. Поэтически это воплощено в сложно реализованных метафорических конструкциях, с неожиданными переходами от снежных метелей, сметающих уюты, к шири России; от любовных, хмельных страстей и песен Фаины к сознанию своего долга перед людьми, перед Родиной. Эти страсти одновременно и влекут к себе поэта, и отталкивают. Сам Блок так охарактеризовал смысл своего творчества тех лет: это — «борьба старого, неврастенического, самолюбивого, узкого, декадентского — с новым — здоровым», мужественным, почувствовавшим, наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас» (VII, 412).
Блока называют иногда «тюэтом любви». Это в известной мере верно, но при этом необходимо учесть, что поэт воплотил в своей любовной лирике очень сложный и разнообразный мир чувств, говоря его собственными словами, — «необычайные по остроте, яркости и разнообразию переживания» (V, 429). Недаром он писал о противоречивом «строе русской души, которая спутана и темна иногда», о «дьявольском сплаве многих миров», составляющих его душу, его искусство (V, 430). Попытаемся выяснить единство этой противоречивой лирики, «прямую» этой сложной кривой.
И прежде всего выделим стихи, где изображена любовь-стихия: разгул страстей, бессонные ночи, отрава вина. Маяковский назвал такое направление «любовно-пьяной линией литературы, поэтической цыганщиной», связывая ее, в частности, с лирикой С. Есенина. Маяковский рассказывает: «Это было в Нижнем. Пришло ко мне человек шестнадцать поэтов, многие есенинцы. Я рассыпался: де я очень и очень рад видеть такое сочувствие поэзии С. Есенина и могу вам прочесть последнее его сочинение. Читаю. Аудитория радовалась и говорила: да, это хорошо, это по-есенински. И только потом я открыл, что это стих Александра Блока. У него про вино и про Россию лучше, чем у Есенина». И далее Маяковский замечает, что вообще «по любовно-пьяной литературной линии наша российская литература дала во много раз лучшие образцы, чем мы находим у Есенина».
О самом же Блоке Маяковский вспоминает: «Я слушал его в мае этого года (1921) в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбище, он тихо и грустно читал о цыганском пении, о любви... —дальше дороги не было. Дальше смерть».
Эти замечания Маяковского лишь частично верны. Смысл стихов Блока о любви гораздо шире и значительней.
На Блока оказала известное влияние цыганско-любовная романтика Ап. Григорьева: его темы «буйного похмелья, горького веселья», растраты души в удали «Цыганской венгерки», особой роли врывающихся в людскую жизнь «беззаконных комет»: женщин с «пылающей душой и бурными страстями». При этом у Ап. Григорьева образ этой «кометы» (метафорически развертываемый в космическом плане) получает два противоположных смысла.
С одной стороны она — положительное начало:
Из лона отчего, из родника творенья
В созданья стройный круг борьбою послана,
Да совершит путем борьбы и испытанья
Цель очищения и цель самосозданья.
С другой же стороны, комета — разрушительная сила, «роковая звезда»:
И сама ли нечистым огнем сожжена,
Или, звездному кругу чужда,
Серафимами свержена с неба она...
И дано, говорят, той печальной звезде
Искушенье посеять одно,
Да лукавые сны, да страданье везде,
Где рассыпаться ей суждено».
У Блока мы тоже встречаемся с образом «кометы», воплощенном в женщине бурных страстей, невзнузданных стихий, ассоциирующейся с мировой метелью, врывающейся в жизнь, взметающей душу поэта. Это органическая часть образной системы таких лирических циклов, как «Снежная Дева», «Фаина»... Не случайно эпиграфами к книге «Земля в снегу» взяты слова: «Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?» и стихотворение Ап. Григорьева «Комета».
У Блока, как и у Григорьева, этот образ воплощает два начала: то разрушительное, то очищающее. И естественно поэтому, что блоковокая лирика любви-стихии открывает в каждом отдельном стихотворении, «в каждый момент», по слову поэта, не всю, а лишь «какую-нибудь часть души» (V,429).
Страсть, возникающая как разрушительная сила, особенно ярко воплощена в стихотворениях «Песня Фаины» и «Гармоника, гармоника».
В «Песне Фаины» возлюбленная — это искусительная, капризно-изменчивая «змея», женщина, издевающаяся над всем святым, открыто продающаяся. Это бич людей, губительная, сжигающая страсть. И такой облик создается ее собственной песней, видится ее глазами:
Когда гляжу в глаза твои
Глазами узкими змеи
И руку жму, любя,
Эй, берегись! Я вся — змея!
Смотри: я миг была твоя
И бросила тебя!..
Попробуй кто, приди в мой сад,
Взгляни в мой черный, узкий взгляд,