Какие особенности символистской поэтики были присущи и Блоку-символисту? Это, прежде всего, особенности, отмеченные еще Ин. Анненским: «абстрактный» язык, обилие «отвлеченных слов»; «зыбкие сочетания слов»; «оксиморонные сочетания»; столкновение слов «красочных и отвлеченных»; усиленное развитие «прилагательных, не навязывающих уму сковывающей существенности».
В интересной и богатой фактическим материалом работе В. Гофмана находим те же определения поэтического языка символистов: «Символисты требовали от языка, чтобы он помог им выйти «за пределы предельного». Поэтому вся их поэтическая речь «основывалась на отвлечении смысла слова от конкретных, положительно определяемых признаков и конкретных связей».
О. Мандельштам говорит о том же, как поэт: «Символисты запечатали все слова, все образы, предназначив их исключительно для литургического употребления. Все преходящее есть только подобие. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Восприятие деморализовано. Ничего настоящего, подлинного. Страшный контрданс «соответствий», кивающих друг на друга: вот куда приводит символизм».
Блок начал свой путь с этого литургического языка. Но по мере идейного роста, освобождения от символистского субъективизма и обращения к реальной действительности, он все более осознает его искусственность, художественную неполноценность. «Пишу я вяло и мутно, как только что родившийся, — отмечает он в «Дневниках». — Чем больше привык к «красивости», тем нескладнее выходят размышления о живом, о том, что во времении пространстве» (VIII,118). В письме С. Богомолову Блок писал: «Только оттого, что мы перестаем «красоваться» и любоваться на самих себя, — мы сразу начинаем говорить человеческими голосами, и не теми «декадентскими», «нечестными»... которые раздаются в таком обилии в современной литературе» (VIII, 413).
И вот, чтобы избавиться от всего «декадентского» и «нечестного», считает Блок, нужно «размышлять о живом», нужно «найти действительную связь между временным и вневременным»; а пока не найдешь этой связи, «до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным» (VII. 118).
Метафорический язык зрелого Блока, все его богатство, гибкость, многомерность тем, прежде всего, и объясняется, что между «временным» и «вневременным» поэт нашел «действительную связь» в живой жизни, «во времени и пространстве». Поэтому во всех сложных метафорических конструкциях, которые действительно имеются и у позднейшего Блока, нет уже мистического смысла. Наоборот, вое богатство метафорической речи используется для «объемного» воплощения реальной жизни. «Одним из главных моих вдохновений — записывает Блок в «Дневнике» — была честность, т. е. желание не провраться «мистически». Так, чтобы все можно было объяснить психологически, «просто». И если, продолжает Блок свою мысль, события, изображаемые поэтом, «приобретают иной смысл — символический», то это не означает, что он ушел в мистику: это значит только, что он «сумел углубиться в них» (в события), придать им смысл более широкий: «Я ничего не насиловал, не вводил никаких неизвестных, события идут как в жизни» (3. К., 285).
Сказанное можно подтвердить бесчисленными примерами. Мы ограничимся сопоставлением поэтической структуры лишь двух поэм: «Христос воскрес» А. Белого, как произведения последовательного символиста, и «Двенадцати» Блока.
О поэме «Христос воскрес» говорилось выше. Ее основную идею можно выразить так: веками, начиная со дня распятия Христа, люди издевались над ним. А теперь, в Октябре, хотя еще сохраняется «прежняя бездна безверия», но за вакханалией безбожного мира поэт провидит Россию (мир) возрождающегося Христа. Отсюда и название поэмы. «Современность, — пояснял Белый, — лишь внешний покров. Внутреннее ядро поэмы не знает времени».
Таким образом, мир в этой поэме осмысливается «вне реальной истории и реального человека». Этому соответствует и ее поэтическая структура. Неологизмы, библейский словарь, метафоры, их сложные конструкции и даже, казалось бы, реалистические детали — все это имеет мистический смысл: это религиозно-символический язык, предназначенный для постижения «божественного»: Зареяло из вне-времени. Вострубленная Буря Духа, прорезалась Назарея, Пресуществленные божественно Пелены, Тело, сияющее новозаветными летами, нетленно простертые длани от Запада до Востока, весть прогремела Осанной, и т. д., и т. п.
В этом же свете осмысливаются Белым и «реалистические» детали. «Железнодорожная линия — красные, зеленые, синие огоньки — сулят невозможное»; «Распропагандированные паровики, голосящие «Да здравствует третий Интернационал» — «голосят свистками про невозможное». «Расслабленный интеллигент», толкующий о Константинополе, «два безбожника», поднимающие труп убитого, крики, слезы, «падающие покойники», «обороняющийся от кого-то» домовой комитет — все это «злая, лающая тьма» безбожия.
Наконец, в таком же мистическом освещении изображена Россия в целом («Страна моя, ты — облеченная солнцем Жена, Богоносица, побеждающая Змия») и народы, ее населяющие («простершие длани в пространства, преисполненные огня слетающего Серафима»). Октябрьская же революция («бурями вострубленная весна»), провозглашает поэт, — это «сияющая атмосфера», вносящая в сознание «каждого человека» спасительное «Слово из огненного горла»: «Сыны возлюбленные, — Христос Воскрес!».
Такова художественная структура этой поэмы, ее словарь, метафорическая образность, детали. От начала до конца это поэтическая деформация современности в мистико-теософском духе, определившая в частности и интонацию поэмы: вещание провидца и пророка.
«Двенадцать» переносит нас в иной, реальный мир, и естественно, что и поэтика Блока лишена каких-либо «литургических перемигиваний», «ничего не насилует» и служит реалистическому осмыслению эпохи.
И такова уже тональность «Двенадцати» — богатейшая полифония, нарожденная революционным временем: частушечные запевки, монологическое и диалогическое просторечие, городской романс, лозунговый выкрик, патетически взволнованный голос автора, подчеркивающий величие совершающегося:
И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
Вперед, вперед,
Рабочий народ!
Не случайно в «Хорошо!» полифония эта была продолжена Маяковским.
Детали у Блока — точные приметы времени, лишенные какого-либо мистического значения: плакаты об Учредительном собрании; старушка, убивающаяся, что зря изведен «такой огромный лоскут»; писатель—вития, произносящий типичные тогда для буржуазной интеллигенции слова о «гибели России»; керенки в чулке у Кати, ее «пунцовая родинка»...Да и поэтически реализованы многие детали ярким просторечием: «у ей керенки есть в чулке», «електрический фонарик на оглобельках»...
Наконец, метафорические конструкции Блока, даже в том случае, когда они связываются с «вневременным», мировым, имеют совершенно реальный смысл в «пространстве и времени». «Ветер, ветер — на всем божьем сеете!» — это ветер октябрьской революции, сметающий старый мир барынек, витий, попов... «Мировой пожар» — это «пожар в груди на горе всем буржуям». Метафоры «второй степени» (например, сложная конструкция: буржуазия — старый мир — пес — волк) даются в отчетливо реалистическом и революционном осмыслении:
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост...
Скалит зубы — волк голодный —
Хвост поджал, не отстает —
Пес холодный — пес безродный...
— Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Единственное место в «Двенадцати», где Блок отдает некоторую дань прошлому, — образ Христа. Но и этот символический образ не имеет религиозного смысла. Это, как уже говорилось, поэтическое выражение того «огромного» и светлого начала, которым утверждается, вопреки эксцессам, «державный шаг» народного движения.
В. Жирмунский многосторонне раскрыл одну из важных особенностей поэтики Блока: ее сложную метафоричность. В этом заслуга исследователя. Но он не показал тогда эволюции метафорического языка поэта, искусственно связывая все это творчество с религией.
Л. Тимофеев убедительно раскрыл другую сторону поэтики Блока, осмыслив ее в эволюции.
Исходя из того, что поэт постоянно переживал «чувство катастрофы» — приближение эпохи революционных переворотов; что он, поэтому, постоянно ощущал «непримиримые противоречия жизни» (жил «меж двух огней»), Л. Тимофеев определяет особый «угол зрения», поэта: «стремление ощутить противоречивость явления, уловить в нем полярные, контрастные его стороны». Отсюда «творческий принцип сопоставления явлений, принцип контраста».
Исследователь раскрывает эту контрастность в сюжетах и композиции произведений Блока («Незнакомка», «Инок», «Соловьиный сад», «Двенадцать», «Скифы», «Анне Ахматовой»); в его языке: контрастность эпитетов, антонимы, оксиморонные словосочетания; этим же принципом он объясняет «поиски наиболее драматичных и острых ситуаций, в которых с особенной силой выступают жизненные противоречия». Наконец, так же объясняется своеобразная интонационно-синтаксическая и ритмическая структура стихов Блока: обилие вопросов, обращений, восклицаний, повторов, «создающих исключительно напряженную эмоциональную атмосферу речи».
Наряду с этим, говоря об эволюции поэтики Блока, Л. Тимофеев отмечает: «Не отказываясь от предельно острой революционно-романтической оценки действительности, Блок вместе с тем все более полно насыщал свою поэзию реальным жизненным содержанием». И «именно в этом направлении развивалась поэтика контраста Блока», все более сближаясь с революционным искусством, отражавшим великий жизненный контраст: «решающее историческое противоречие — борьбу двух миров».