В записях разговора начала 50-х годов, сделанных его другом Ю. Либединским, мы встречаемся со стилем, неестественным для дружеской беседы: «“Наверное, нужно будет наладить основательное изучение читательских оценок, — сказал он (Фадеев. — Г. Б.) — но должны быть организованы серьезные общественные обсуждения каждого художественного произведения по его выходе”.
В дальнейшем разговоре, — продолжал Либединский, — я выразил свой взгляд на один из существенных вопросов литературы — вопрос о воспитании молодого поколения писателей...
Не оспаривая моего взгляда, Саша сказал:
— Главная трудность роста нового поколения писателей, — и это относится целиком ко всему этому поколению, — что органический интерес к творчеству великих русских писателей отсутствует даже в тех из них, кто с этими произведениями знаком... а что уже говорить о тех, кто даже не считает нужным читать классиков...»23
Мышление штампами означало потерю контакта с реальностью на глубинном уровне — уровне языкового общения с читателем. Даже тогда, когда Фадеев рассказывал о своей работе над романом «Черная металлургия», Либединский чувствовал, что «в этой работе Фадеев остался верен молодым нашим мечтам изображения жизни социалистического предприятия»24 . Позади была романтическая «Молодая гвардия» (1945), громившие ее дискуссии (1947) и вымученный второй вариант (1951), переработанный по указке партии. Позади была война, позади был голод, в 1949—1951 годах вовсю рубили головы космополитов. Фадеев возглавил тогда Союз писателей.
Корнелий Зелинский вспоминал об одном собрании в Центральном Доме литераторов, где Фадеев громил своих товарищей-критиков — Ю. Юзовского, А. Гурвича и других: «Голос его тогда был беспощаден, и, казалось, что этот голос был похож на ветер, который срезает верхушки деревьев»25.
Фадеев плыл по течению как «слуга партии». Это может многое объяснить в его поведении и творчестве, но ничего не может оправдать.
…Современники Фадеева, которые хотели бы передать потомкам добрую память о нем, в 50—60-е годы говорили о его, возможно, раздвоении (то же потом говорили о К. Симонове, А. Суркове, Н. Тихонове), о его якобы страданиях, рожденных поздним прозрением того, что он, художник, принес себя в жертву политике и общественной деятельности. Но ведь ясно видно — никакого раздвоения не было: в теории он ратовал за «диалектико-материалистический метод»; в художественной, как тогда говорили, практике он именно этот метод и применял. Иначе и быть не могло: отождествив себя с революционной культурой, Фадеев был обречен на то, чтобы (как и многие другие) петь ее голосом.
Но Фадеев не был Дон Кихотом — это вам не Воронский, не Лежнев, не Горбов… Это другой тип — не из «нормальной» литературы.
Он разделял не только идеологические идеи партии, но и ее требование художественного волюнтаризма, и ее «заказ» на несвободу творчества. Насилие над собой, на которое он пошел после разгрома «Молодой гвардии» в варианте 1945 года, было того же рода художественным и нравственным компромиссом, который имел место и до, и после появления романа. У Фадеева не было зазора между ментальностью революционного политика, администрированием в литературе и творчеством. И это, вероятно, было самым главным и самым губительным для типа революционного писателя, характерно представленного Фадеевым.
Каков же был механизм перерождения революционного писателя в жестокого прагматика и конформиста? Был ли он еще и жертвой?
Наиболее точными представляются суждения Л. Я. Гинзбург. «Вопросы человеку, — считает она, — внушают те культурные системы, в которые он включен. Вопросы о смысле жизни и смерти, о справедливости, об обязательности этического акта, о вере и неверии»26 .
Но, продолжает она, здесь все-таки нет железной предопределенности: на «первичную ценностную ориентацию» наслаивается личный опыт, личные склонности. И происходит так: «В некий момент юный писатель подключается к существующим направлениям, школам, эпохальным идеям (философским, общественным, общекультурным, литературным). Так он начинается. А потом он может добавлять, изменять, сам основывать школы»27 .
Революционные писатели оказались намертво вписаны в системы представлений и норм революционной культуры. Подключившись к ней, они сделали и личный выбор. «Первичную ценностную ориентацию» революционной культуры они не смогли и не захотели ни изменять, ни опровергать, поэтому нет оснований считать их жертвами советской системы.
«Случай Фадеева» шире и глубже его личной судьбы.
Список литературы
1 Независимая газета. 1999. 29 сентября.
2 Там же.
3 Цит. по: Зелинский К. А. А. Фадеев. Критико-биографический очерк. М., 1956. С. 75.
4 Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о наказании А. А. Фадеева от 23 сентября 1941 г. // Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917—1953. М.: МФД, 2002. С. 475.
5 Деятели литературы и искусства на приеме у И. В. Сталина // Там же. С. 689—691.
6 В. Л. Дайреджиев, И. Л. Альтман — известные советские театральные критики.
7 Власть и художественная интеллигенция. С. 657.
8 Власть и художественная интеллигенция. С. 657—658.
9 Там же. С. 658.
10 Власть и художественная интеллигенция. С. 658.
11 Там же.
12 Там же.
13 Власть и художественная интеллигенция. С. 658.
14 Там же. С. 658—659.
15 Там же. С. 659.
16 Власть и художественная интеллигенция. С. 681—682.
17 А. Фадеев, К. Симонов. О мерах Секретариата Союза Писателей по освобождению писательской организации от балласта // Файман Григорий. Уголовная история советской литературы и театра. М.: Аграф, 2003. С. 47.
18 Там же.
19 Там же. С. 49.
20 Там же.
21 Там же.
22 А. Фадеев, К. Симонов. О мерах Секретариата Союза Писателей по освобождению писательской организации от балласта. C. 50.
23 Либединский Юрий. О Фадееве // Вопросы литературы. 2000. № 3. С. 237.
24 Либединский Юрий. О Фадееве // Вопросы литературы. 2000. № 3. С. 238.
25 Зелинский К. Указ. соч. С. 238.
26 Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л.: Советский писатель, 1989. С. 325.
27 Там же.