За литературой о снах и видениях не отстает литература об иных планетах и параллельных измерениях. В прошлом фантастические и сказочные произведения огранивались тем, что герой находил некую «дверь» в иной, сказочный мир, в фантастическую страну. Сегодня иметь в романе один параллельный мир, описывать полет на одну далекую планету, делать землю объектом агрессии одной инопланетной цивилизации – непозволительная убогость. Параллельные миры должны иметь обязательно сложную многослойную структуру, а между слоями, еще, как в упомянутом романе Ануфриева и Пепперштейна положены в Прослойки. За кулисами это литературного шаблона – Даниил Андреев, вспомнивший Данте с его многоэтажной структурой Ада и Рая, но придавший этим этажам статус параллельных измерений, и размноживший их в немыслимом универсуме «Розы мира» до неисчислимости. За кулисами этого шаблона также находится Карлос Кастанеда, говоривший, что вселенная подобна луковице с разными уровнями. Пионером же образа-идеи многоэтажной потусторонности в России был, по-видимому, Владимир Орлов, автор «Альтиста Данилова». Орлов, еще до того, как широкие слои российской интеллигенции познакомились с Андреевым и Кастанедой, вспомнил о Данте и с намеком на дантовский ад построил свой многоэтажный демонический мир, который на жаргоне демонов называется «Девятью слоями». Пока – еще только девятью. Потом параллельных демонических миров будет выявлено в количестве ровно одна потенциальная бесконечность. Ну, а многочисленности планет и иных цивилизаций любители космической фантастики уже не удивляются. Может быть, своего апогея идея многослойности на почве русской фантастической литературе достигла в романе А. Лазарчука «Солдаты Вавилона» ( в эпопее «Опоздавшие к лету). Там параллельные миры номеруются почему-то буквами еврейского алфавита, и отношения между «слоями» и «уровнями» столь сложны и запутанны, что обалдевший от прыжков между параллельными измерениями «сталкер» восклицает, обращаясь к своему коллеге: «Тебе не приходило в голову, что никаких уровней, никаких слоев вообще не существует? И это все – лишь наше истолкование – примитивное –того, что все происходит с нами, здесь и сейчас? Как тот фокус с двумя зеркалами...» Ну а названия романов самого популярного из современных российских фантастов, Сергея Лукьяненко говорят сами за себя: «Императоры иллюзий», «Лабиринт отражений», «Фальшивые зеркала». Действие двух последних романов происходит в иллюзорной реальности киберпространства, и, кстати, многие считают эти романы вторичными по отношению к «киберпанковской» повести Пелевина «Принц Госплана».
На общецивилизационную ситуацию двадцатого века накладывается специфика эпохи, переживаемой Россией – эпохи перехода, в которой жизнь действительно начинает напоминать кошмарное сновидение. Ведь, вообще, чем сон отличается от яви? Тем, что явь последовательно развивается изо дня в день, события сегодняшнего дня логично продолжают события вчерашнего. В научной литературе это свойство яви в ее отличии от сна называется «когерентностью». А когда вчера было одно, а сегодня - совсем другое, и связи между ними нет - вот тогда каждое утро и начинаешь думать - это ты проснулся или заснул?
Советские люди, несомненно, мыслят свое существование в Советском Союзе как истинную реальность, а все что произошло после перестройки - как кошмарный сон, и в тайне думают, что еще возможно пробуждение. Пока еще большинство населения России и других стран СНГ составляют люди, большая часть жизни которых приходилось на советское время. Вот что написал Герман Гессе в эпоху, которая была очень схожа с эпохой, переживаемой Россией в конце ХХ века – Германия только что пережила страшную войну, только что перестала быть кайзеровской, и впала вследствие войны в страшную нищету: «Настоящим страданием, настоящим адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку античности пришлось жить в средневековье, он бы, бедняга, в нем задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивают всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность!»
Когда одна реальность резко сменяет другую, то вчерашняя явь начинает казаться далеким сном - "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?" Философы прошлого писали труды под названием "Диалектика абстрактного и конкретного", "Диалектика божественного и человеческого". Современному философу надо бы написать "Диалектика сна и яви", Пелевин занимается этой диалектикой методами беллетристики. В рассказе Пелевина "День бульдозериста" рабочий спокойно работает на атомном заводе, вдруг его ударяет по голове отцепившейся с крюка водородной бомбой – и он вспоминает, что никакой он не рабочий, а внедрившийся на завод американский резидент. А если бы не ударило его - так бы и спился спокойно, никогда не увидев Родину.
А в рассказе "Спи" прямо так и сказано: все люди, все человечество, пока занято своими делами, – одновременно спит и видит сны, и сны эти смешиваются с реальностью в трудно различимый коктейль. В этом рассказе вероятно можно усмотреть влияние Гурджиева – Успенского, много риторических сил потративших на объяснение того, что в обычные люди постоянно находятся во сне, а даром проснуться обладают лишь избранные и лишь в результате тяжелых упражнений.
Если возможен выбор не между сном и явью, а между двумя снами, то наше сновидение приближается к совершенству телевидения. Телевидение тем и демократичнее и снов, и кинематографа, потому оно и является следующей ступенью в развитии виртуальных технологий, что в нем можно переключать каналы. В политике не так - пульт один, а избирателей вон сколько. Если бы каждый мог сам себе выбрать, что он хочет смотреть следующие пять лет по телевизору - Путина или Зюганова. Потом бы сравнили, у кого страна погибла, а у кого процвела. Но реальность больше похоже не на телепрограмму, а на сновидение – реальность, как и сон невозможно переключить.
Телевидение неразрывно связано с политикой и политизированностью, и публичность неодолимо влечет людей; несмотря на низкий престиж профессии публичного политика, эта роль влечет даже богатых предпринимателей, и одна из главных причин этого влечения - телевидение; борьба за место в публичной политике есть борьба за место на телеэкране.
Телевидение интересно тем, что является легким и широкодоступным средством присниться кому-то. Человек перед телекамерой начинает выкидывать Бог знает что, потому что он знает - благодаря телекамере он сам становится сном, а то и кошмаром, он знает, что пригрезится кому-то. Работа депутата парламента, работа по ту сторону телеэкрана обладает какими-то степенями защищенности - если хочешь избавиться от кошмара, надо не видеть сны, а самому кому-то сниться.
Памятуя о вышеописанном способе борьбы с ночными кошмарами, мы стремимся к телекамерам - а они стремятся к нам. Телекамеры наступают на окружающую среду. В любой момент мы можем находиться под их прицелом - может быть юморное телевидение снимает скрытой камерой, может быть спецслужбы поглядывают, может быть унивемаг следит, чтобы ты не спер товары, моет быть со спутника... Человечество начинает вести себя соответственно: оно все время думает о том, что может быть в это момент его снимают. И скольким миллионам спящих ты приснишься сегодня ночью? Человек уже не живет на самом деле, – он играет перед объективом. Как и положено персонажам фильмов на белом полотне, мы становимся плоскими. Мы уже не думаем о том, какие мы есть, а том, как мы выглядим, какими покажемся, какими привидимся.
Вслед за телевидением цивилизация породила Интернет и весь блеск компьютерных виртуальных технологий. С ними уже не нужны прототипы, реальность может быть построена такая, какая тебе нужно, с самым широким выбором вариантов. Можно сказать, что телевидение является переходной формой от кинематографа к Интернету, и так называемое "восприятие реальной действительности" - оказывается лишь одной из ступеней в этой эволюции. С телевидением человек и так живет достаточно часов своей жизни, жены жалуются: муж приходит домой с работы – и сразу к ящику, с ним, а не со мной живет. А компьютер вообще позволяет человеку жить в мире электронных снов, создать себе оболочку из грез. В такую эпоху Пелевин, исследующий сочетания миров, закономерен, как боевик про Ирак или Косово.
Однако можно ли назвать Пелевина ультрасовременным писателем?
4. Трезвые видения, рассудочный бред
Да, Пелевин пишет на очень современную тему. Но пишет так, как писали в старые добрые времена реализма. В его рассказах все логично, все закончено, сюжетные линии не остаются оборванными. Известный московский критик Вячеслав Курицын сказал о Пелевине, что он так выписывает картинку, как будто пишет не роман, а режиссерский сценарий. После чтения Пелевина не остается этих мучительных вопросов, «что бы это значило» и «что автор хотел сказать». Добавим к этому, что хотя «миров» в рассказах Пелевина изображено и множество, но писатель никогда не путает обычную, «настоящую» реальность» с реальностями вторичными и иллюзорными. Граница между «тем» и «этим» миром всегда остается - даже если она не охраняется, и переход её можно осуществлять беспрепятственно в обе стороны. А это уже вопиющая старомодность, даже замшелость - так называемый «современный» писатель должен на всех углах утверждать, что разницы между сном и явью не существует, что все есть сон, что нет никакой «подлинной» реальности, а есть лишь разные «виртуальные пространства». Для того ведь и появились на свет все технологические чудеса индустрии грез, чтобы окончательно стереть различия, чтобы заморочить сознание. Сознание у персонажей, конечно, морочится, и устоять перед мощью галлюцинаций они не могут, но быть сбитым с панталыка и никогда не иметь этого панталыку - все-таки не одно и тоже.