Ремеле Александр
В данной работе мы будем опираться на определение символа, символизма и мифа, выдвинутые в работе Вяч. Иванова "Две стихии в современном символизме" :
Символ есть знак или ознаменование […], смысл которого образно и полно раскрывается в соответствующем мифе.
Символизм […] утверждает свой принцип, когда разоблачает сознанию вещи как символы, а символы как мифы. Раскрывая в вещах окружающей действительности символы, т. е. знамения иной действительности, он представляет её знаменательно.
Миф - уже содержится в символе, он имманентен ему; созерцание символа раскрывает в символе миф.
Рассматривая и сопоставляя в дальнейшем, в первую очередь, "Иуду Искариота" (далее - ИИ) , "Жизнь Василия Фивейского" (далее - ЖВФ) и "Молчание" (далее - М), мы попытаемся проследить символическую структуру этих текстов, выяснить природу и роль отдельных ключевых символов и установить общее значение символического для творчества Л. Андреева.
Если в тексте присутствует знак, посредством которого раскрывается миф (Вяч. Иванов называет миф "воспоминанием о мистическом событии"), значит мы имеем дело с символом. Но таким событием, окружённым мистическим ореолом, посвящена, например, "тайнопись" романтиков и т. п.
Т. о. Символ может в тексте №1 указывать на поэтический мир текста №2, быть использован, как окно в иное художественное бытие. Отсюда, очевидно, страсть символистов, которую они питали к цитированию и автоцитированию. В принципе, символ можно рассматривать, как цитату, которая заключает (естественно, - а иначе зачем цитировать - в отсутствие художественной ценности) в себе свёрнутый контекст. И наоборот, цитата, в таком случае, лишь свёрнутый в символ миф, связанный с определённой художественной традицией. Так, можно утверждать о наличии "греческого", "египетского", "скандинавского", "славянского" и др. текстов-мифов. Ибо миф воплощается в символе, а символ - в тексте, единственном свидетельстве иного бытия. Текст - это литературный способ существования мифа. Но , кроме древних мифов, постоянно возникают новые мифы ("народные" и "литературные"), созданные в рамках конкретной художественной традиции. Таковы вызванные к жизни силой личного творчества миф о недотыкомке Сологуба, о Прекрасной Даме А. Блока, о д-ре Фаусе или хазарах. По сути, любой пересказ о реальном или вымышленном событии, любое описание чего-л. посредством текста будет мифам (лишь в разной степени. см. также разработку этого вопроса у Бердяева в главе 2-й Символ, миф и догмат // Философия свободного духа М., 1994).
Так, существует миф о кампании 1812-го года Льва Толстого, миф о соборной России Ф.М. Достоевского, миф о сновидении М. Павича или З. Фрейда, миф о женщине В. Ф. Одоевского или опять же Л. Толстого.
Миф - это форма бытия идеи, способ её раскрытия и существования. Но в разных языковых средах миф трансформируется, в каждой по-своему. Непонятное слово или название становится загадкой, требующей додумывания, решения, вырастает в тайну и впоследствии обрастает плотью мифа. К этому же приводит в некоторых случаях затемнённая внутренняя форма слова (ср. миф о рыбе, как о символе Христа).
Миф - окно в "идеальный" Платоновский горний мир. Поэтому существует множество мифов, посвященных одному "идеальному событию" (например - творение мира, появление женщины или воплощение Бога). Но если при создании мифа человек идёт путём интерпретации бытия: от положения вещей в мире к их объединению в рамках объяснения, то утверждать, что из мифа рождается символ, мы не станем. Такое явление рассматривается нами как частный случай появления символа. Ведь слово само по себе обладает огромной витальной силой, творческой потенцией. Вещь пребывает в языке, живёт в слове. Слово способно развернуться в вещь; ряд слов - наррация - порождает пространство и время; колонна высказываний, подчинённых единому телеологическому вектору, порождает текст с присущей ему логикой, комплексом идей, заложенной матрицей возможных сюжетных ходов и т. д. Слово, развернувшееся (раз-вернувшееся) в текст, это символ, породивший миф, мир слов.
Т. о. Миф (от греч. mythos= "сказание", "предание", что преобразовалось в русском языке в существительное "мысль", "идея", "процесс рассуждения") может и продолжает рождаться из слова - символа, иероглифа, начертанного на стенах Храма познания, чья религия вечна.
Установив возможность слова порождать миф, обратим внимание на особенности существования и появления мифа. Так, миф не существует в изолированном положении. Наоборот, мы наблюдаем тенденцию к нагромождению различных взаимопересекающихся мифов. Новые мифы появляются на стыке старых, либо оттеняя, усовершенствуя их (с точки зрения изменившегося взгляда на мир), либо заполняя примыкающие пустоты, которые безграничны по своей природе - дополнять можно до бесконечности (ср. индийская мифология с огромным пантеоном божеств).
Используя эту особенность народной или "естественной" мифологии, авторы литературных мифов или опираются ( в явном виде, подчёркнуто, - ср. Г. Л. Олди "Герой должен быть один" ) на уже существующий миф, трансформируя его (например, легенда о Фаусте у Гете), или "прикрепляют" собственный миф к уже известному мифу, не затрагивая (обычно) его сути и используя в качестве почвы, от которой отталкивается новоявленная структура. И тогда новый миф проходит инициацию "кодификации" по принципу аналогии или уравновешивающей противоположности. Примером первого может быть миф о "роботе", мыслящей, "разумной" машине, созданной человеком (аналогия с сотворением самого человека Богом). Второй случай может проиллюстрировать миф о Чапаеве как о неогуру (В. Пелевина) по контрасту с мифом о Чапаеве-недотёпе, актуализированном в народном творчестве (мы имеем в виду жанр анекдота). Вспомним о том , что вера (в миф - в частности) требует узнавания, "исполнения ожидаемого" (Евр. 11 : 2). На этом построена структура-клише ранних житий и т. д.
Но мы несколько отошли от проблемы, заявленной в названии работы. Собственно, все посылки и умозаключения, приведённые выше были направлены к выводам о природе творчества Леонида Андреева, о морфологии его литературного мифа.
В частности, нами замечено, что некоторые рассказы Андреева начинаются с подчёркнуто выпячиваемых тем, моделей, образов Гоголевского текста. Например:
Образ Петербурга в "Невском проспекте" просматривается в начале "Города";
"Записки сумасшедшего" отражаются в "Мысли";
Маленький человек из "Шинели" разгуливает по "Ивану Ивановичу" и "Рассказу о Сергее Петровиче"
Подчёркнутая мученическая участь маленького же человека проявляется в М и ЖВФ; и т.п.
Во всех случаях автор преодолевает гоголевскую традицию, вначале лишь отталкиваясь от эстетики художественного мира Гоголя. Вызвав к жизни (в условиях собственных текстов) определённые символы - посредством стилевого цитирования Андреев наблюдает их трансформацию в своём мире мотивов, языковых приёмов, а также аксиологических, эпистемических и др. моделей. Как уже было заявлено, под "символом" мы вслед за Вяч. Ивановым разумеем знак, посредством которого раскрывается миф (т.е. воспоминание о "мистическом событии"). Но если принять за единицу такого "воспоминания" текст Гоголя, то тогда шинель, например, её образ, повлечёт за собой функции "капота", комплекс мотивов, связанных с данным объектом художественного мира "Шинели". Сама же шинель выйдет за рамки денотативного и раскроется со всей живостью, присущей тесту Гоголя, чьим стилем повеет, как ароматом от откупоренной бутылки с выдержанным вином. А штопором окажется в нашем случае слово "шинель" (или "капот", или что угодно, что вызовет у читателя, знакомого с "Шинелью", литературные ассоциации с контекстом этого образа).
Итак, с первого предложения рассказа "Иван Иванович", Андреев выстраивает образ "маленького человека" с присущими ему чертами лишь с помощью образа "нового пальто" и описания отношения к нему владельца - Ивана Ивановича (кстати, символика имени, связывающая этот персонаж с парочкой Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, также очень значима).
Символом может служить структура и тема повествования - так коррелирует форма дневниковых записей "Записок сумасшедшего" с письмами экспертам в "Мысли", а также тема сумасшествия; мотив отвергнутой любви; мания величия - мнимая гениальность у одного из "вырождающихся, каких много" (к коим причисляет себя протагонист "Мысли") и отождествление титулярного советника с королём Испании ("Записки сумасшедшего").
Похожая картина наблюдается и в "Городе":
У Андреева имплицитно присутствует композиционное деление на две части с разными главными героями, как в "Невском проспекте";
Наличие "двойника" у главного героя - Петрова (ср. также традицию имени Пётр у Гоголя);
Образ "равнодушно-жестокого" города (естественно, этот символ отсылает читателя к, кроме Гоголевского, другим петербургским текстам, например, к мифам о Петербурге Достоевского или А. Белого);
Ситуативная калька - сцена предложения Петровым выйти за него замуж, сделанное проститутке и т. д.
Необходимо подчеркнуть важную деталь в творчестве Андреева - взаимопересекаемость образных, мотивных, знаковых "семантических полей" в разных произведениях (ср. романы Достоевского). Так в "Дневнике Сатаны" Фома Магнус (он же - Магнус Эрго), срывающий своё прошлое, мечтает взорвать мир, изобретя для этого взрывчатку нбывалой мощи. А в "Мысли", где показывается история убийцы - д-ра Керженцева (ср. игру именами: Эрго и Керженцев), который заявляет: "я взорву на воздух вашу проклятую землю" с помощью "вещи, в которой давно назрела необходимость" - "взрывчатого вещества […] которое сильнее самой мысли о нём".