Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчётов, дум и разговоров,
В сём омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.
Видимо, Пушкин отказался от этой редакции, так как она рождала не очень уместное в контексте данного лирического отступления сатирическое звучание, а также вызывала нежелательное сближение образа автора с образом Онегина за счёт мотивов “любовных измен”, “вседневности”, “досадной пустоты”, хотя последние мотивы и акцентировали такой существенный образ, как образ механической городской жизни. Пушкин же, думаю, стремился в этом важном идеологическом месте создать именно лирическое по интонации повествование с явным метафорическим значением. Характерно, что “мертвящему упоенью света” противостоит именно поэтическое вдохновение, помогающее сохранить душу горячей, не окаменевшей, доступной житейским волненьям.
Так, чисто предметный образ часов в романе оказывается связанным с самыми существенными с точки зрения содержания романа мотивами и темами.
III. Природа глазами Онегина
Появившись в русской литературе в творчестве главным образом сентименталистов, идиллия как жанр довольно быстро обрела очень устойчивые черты и почти канонизированный набор образов. Будучи по происхождению жанром, в котором идеализировалась сельская простота и естественность, возможные на фоне гармонии самой природы, идиллия неизбежно абстрагировала пейзажные образы, придавая им не конкретный, а отвлечённо-идеальный характер. С этим связано и стилистическое оформление пейзажных образов, когда одним наименованиям ландшафтных объектов предпочитались другие не по принципу значения, а по принципу звучания и стилистической принадлежности. Так, слову “река” предпочиталось слово “ручей” или даже “ручеёк”, слову “лес” — “роща” или даже “дубрава” и тому подобное. Точно так же существовали и излюбленные эпитеты, сопровождавшие упоминания данных ландшафтных объектов: рощи чаще всего были “тенистыми”, нивы — “светлыми”, ручьи непременно “журчали”. Это вовсе не означает, что нейтральные “река”, “лес” и прочее были вовсе изгнаны из жанра идиллии.
Идеологии идиллии во многом была близка идеология дружеского стихотворного послания, жанра также прежде всего связанного с художественной практикой сентименталистов, в котором тоже воспевались преимущества частной жизни, чаще всего на лоне природы, перед жизнью городской. Соответственно и поэтика дружеского послания заимствовала некоторые черты идиллии, в частности художественный строй природных образов послания напоминал художественный строй соответствующих образов идиллии. Конечно же, мы говорим о тенденции, а не о жёстком нормативном предписании. Достаточно посмотреть на приводимые ниже фрагменты идиллий, взятые из произведений самых разных авторов от малоизвестного Г.А.Хованского до классиков жанра Батюшкова и Дмитриева.
Г.А.Хованский
Идиллия. Милонова птичка
Аврора солнцу путь цветами устилала
И утренней росой природу оживляла,
Зефиры лёгкие, резвяся меж кустов,
Бросали аромат на воздух из цветов,
Приятно ручейки струистые журчали
И птички, пробудясь, по веточкам порхали...
(1792)
Песня
Ах! луга, луга зелёны!
Где так часто я гулял;
Где веселий миллионы
С милой Аннушкой вкушал.
Лес дремучий, лес тенистый,
Что от зною нас скрывал!
Ручеёк прозрачный, чистый,
Что по камушкам журчал!..
(1795)
И.И.Дмитриев
Подражание одам Горация
Сон сладкий только дан оратаям в отраду:
Он любит их смиренный кров,
Тенистой рощицы прохладу,
Цветы и злак долин, журчанье ручейков...
(1805)
Послание к Н.М.Карамзину
Не скоро ты, мой друг, дождёшься песней новых
От музы моея! Ни фавны рощ дубовых,
Ни нимфы диких гор и бархатных лугов,
Ни боги светлых рек и тихих ручейков
Не слышали ещё им незнакомой лиры...
(1795)
К друзьям моим
Итак, ещё имел я в жизни утешенье
Внимать журчанию домашнего ручья...
(1800)
К.Н. Батюшков
Вечер
Подражание Петрарке
Лишь месяц сквозь туман багряный лик уставит
В недвижные моря, пастух поля оставит,
Простится с нивами, с дубравой и ручьём
И гибкою лозой стада погонит в дом...
(1810)
* * *
Нетрудно заметить использование всех этих особенностей жанра идиллии в первой части Пушкинской «Деревни», которая в огромной степени может служить иллюстративным с точки зрения поэтики жанра произведением, его, так сказать, “квинтэссенцией”, “образцовость” которого в огромной степени обусловлена его общественно-политической проблематикой. Здесь мы найдём и “шум дубров”, и “светлые ручьи”, и “нивы полосаты”, и “тишину полей”, и “тёмный сад с его прохладой и цветами” и прочее, служащее образами естественной гармонии. Спустя несколько лет во время знаменитой болдинской осени в одном стихотворении Пушкин будет пародировать эти жанровые черты идиллии, то есть пародировать идиллию как жанр, но ни в коем случае не конкретное произведение конкретного автора:
Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
Готовый век трунить над нашей томной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозём, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где тёмные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца, и то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
А листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только...
Нетрудно заметить, что Пушкин стремится здесь создать образ конкретного, единичного пейзажа, со свойственными только этой, конкретной местности чертами и приметами. Предполагаемые вопросы “румяного критика” связаны именно с ожиданием появления определённых пейзажных черт и реальным отсутствием их. То есть налицо некая литературная игра, основанная на механизме подтверждения/неподтверждения ожиданий и возникающего в результате опрокидывания сложившихся эстетических стереотипов. На основании этого можно предположить, каковы именно эстетические ориентации воображаемого собеседника, к которому обращается автор, и сделать вывод о его литературном ретроградстве.
* * *
Элементы игры с чертами жанра идиллии находим мы и в «Евгении Онегине». Так, в первой главе, описывая впечатления Онегина от окружающей его новой жизни, Пушкин пишет:
LIV
Два дня ему казались новы
Уединённые поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле,
Потом уж наводили сон...
Традиционно принято считать, что в этих строчках поэт запечатлел равнодушие Онегина к русской природе и тем самым ещё больше противопоставил его своему “милому идеалу”. Однако думаю, что дело здесь обстоит сложнее. Сразу обращает на себя внимание лексика и стилистика идиллии при разговоре об окружающей Онегина природе. Здесь и “уединённые поля”, и “сумрачная дуброва” и даже “журчание ручья”, в пятом стихе строфы предстающие как нейтральные “роща, холм и поле” и даже воспринимающиеся несколько грубоватыми в этой нейтральности на фоне вполне идиллических “уединённых полей”, “сумрачной дубровы” и “тихого ручья”. Если бы Пушкин хотел действительно изобразить картины реальной природы, то, скорее всего, избежал бы этих, уже ставших поэтическими штампами выражений. Но дело в том, что природа здесь изображена так, как только и может увидеть её Онегин в это время. Вспомним, что непосредственно перед отъездом из Петербурга в деревню Онегин переживает пору напряжённого чтения, которое оставляет в душе героя разочарование или раздражение:
XLIV
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он — с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Первая глава «Онегина» писалась именно тогда, когда, преодолевая кризис начала двадцатых годов, в том числе и кризис эстетический, Пушкин создавал новую художественно-эстетическую систему, в которой каждый предмет представал в своей конкретной неповторимости, и потому она исключала эстетический стереотип как приём, противоречащий такой художественной задаче. Более того, эстетический стереотип мог быть использован как знак другой художественной системы, подвергающейся осмеянию или дискредитации. Именно с таким использованием художественного штампа мы и сталкиваемся в данных строчках романа.
Симптоматично, что отдельно говорится о какой-то эстетической устарелости читаемых Онегиным книг и о тяготении новых сочинений к устаревшим эстетическим канонам. Есть основание предположить, что под “устаревшей стариной” может скрываться и сентименталистская поэзия с её культом идиллии. Вспомним, что и прежде Онегин “бранил Феокрита”, а ведь именно этот автор считается основоположником жанра идиллии. Так что дело здесь, похоже, не в стремлении Пушкина дискредитировать своего героя путём сообщения ему равнодушия к очарованию родной природой, а скорее, наоборот, желание запечатлеть ощущаемую уже духовную близость. Именно об этом, об изменении отношения автора к характеру героя в процессе работы уже над первой главой романа писал Ю.М.Лотман: “Строфы XLV–XLVIII первой главы дают совершенно новый характер взаимоотношений героя и автора. Устанавливается единство взглядов <...Строфа XLVI говорит об Онегине языком лирического отступления. Поскольку интеллектуально герой стал в один ряд с автором, тон иронии, отделявший одного от другого, оказался снятым <...> Быстрая эволюция воззрений Пушкина привела к тому, что в ходе работы над первой главой замысел сдвинулся. Характер героя в конце главы оказался весьма далёким от облика его в начале. Отношение автора к нему также коренным образом изменилось” 1. Цитируемое нами место о деревенских впечатлениях Онегина практически вплотную примыкает к отмеченному Лотманом, и можно без натяжки утверждать, что новое отношение автора к герою, характеризующееся ощущением духовной и интеллектуальной близости, проявилось уже и в строфе XLIV, где речь идёт о чтении Онегина, и тем более в строфе LIV, в которой говорится о его впечатлениях, связанных с картинами природы. То есть дело не в том, что Онегин равнодушен к природе, а в том, что он, воспринимавший природу сквозь призму её художественного отображения в жанре идиллии, убеждается в том, что образ этот далёк от реальной действительности и представляет собой не более как литературный штамп. Таким образом, здесь мы имеем дело не с дискредитацией Онегина, а, наоборот, с указанием на его живое восприятие и эстетическую чуткость, которые сопротивляются “литературности” восприятия жизни, стремясь к её непосредственной оценке. С этим может быть связано и необычное сравнение покрытой льдом речки в четвёртой главе: