Интересно обратить внимание на способ, который избирает Батюшков для описания природы Тавриды. Поэт создаёт эти пейзажи с особым тщанием, ему необходимо подчеркнуть, что место, в котором собираются жить герои стихотворения, — идеально. Каждая деталь пейзажа, таким образом, приобретает для поэта особенное значение. Батюшков использует почти кинематографический приём: данное крупным планом изображение, о котором говорилось выше, уступает место частностям. Объектив камеры как бы выхватывает различные подробности природного ландшафта, которые вместе составляют неразрывное гармоническое единство. Камера движется дальше, и перед умилённым зрителем возникает изображение простого жилища героев:
В прохладе ясеней, шумящих над лугами,
Где кони дикие стремятся табунами
На шум студёных струй, кипящих под землёй,
Где путник с радостью от зноя отдыхает
Под говором древес, пустынных птиц и вод,
Там, там нас хижина простая ожидает...
В этом описании всё движется: ясени шумят, дикие кони бегут, студёные струи кипят, деревья, птицы и воды находятся в непрерывном диалоге друг с другом. С этим незамирающим движением контрастирует неподвижность путника, радостно отдыхающего в тени (впрочем, движение заключено в самом слове “путник”). Батюшков мастерски передаёт ощущение “живой жизни”. Таврида — это для него не застывшая античность, не легендарный оставшийся в далёком прошлом “золотой век”, а существующий вне времени рай на земле. Сравним приведённые выше строки с описанием Элизия в другой элегии Батюшкова:
И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,
В Элизий приведёшь таинственной стезей,
Туда, где вечный май меж рощей и полей
..............................................................
Там слышно пенье птиц и шум биющих вод;
Там девы юные, сплетяся в хоровод,
Мелькают меж древес как лёгки привиденья...
(“Элегия из Тибулла”, 1814)
Столь же прямое совпадение находим в стихотворении Батюшкова “Воспоминание” (1807–1809). Здесь поэт прямо называет спокойную бестревожную жизнь на лоне природы “земным раем”: “Блажен стократ, кто с сельскими богами, // Спокойный домосед, земной вкушает рай”. В “Воспоминании”, кстати, описана и “хижина убога”, родная сестра которой становится местом счастливого пребывания героев “Тавриды”.
Вся вторая часть элегии строится как описание возлюбленной поэта, многими своими чертами напоминающей Лауру, героиню знаменитой книги сонетов Петрарки “Canzoniere”, в каменецкий период ставшую настольной книгой Батюшкова. Так, “Таврида” начинается с обращения к героине: “Друг милый, ангел мой!..” (ср. с ещё более развёрнутой формулой, употреблённой поэтом в элегии “Воспоминания”, 1815: “Хранитель ангел мой, оставленный мне Богом!..”). Батюшков почти дословно цитирует здесь свою статью “Петрарка”, в которой он замечал: “...Лаура его (Петрарки. — А.С.-К.) есть ангел непорочности”. И далее: “Для него Лаура была нечто невещественное, чистейший дух, излившийся из недр божества и облекшийся в прелести земные”. Вообще тема причастности Лауры к вечной славе, понимаемой в христианском духе, чрезвычайно занимала Батюшкова. В своей статье он постоянно подчёркивает возвышенность, духовность чувств Петрарки к своей возлюбленной, считая, что именно отношение к ней как к “ангелу непорочности” помогло поэту воспринять смерть Лауры как “торжество жизни над смертью”. “...Он, — писал Батюшков, — надеется увидеть Лауру в лоне божества, посреди ангелов и святых...”
Процитируем ещё раз стихотворение “Воспоминания” (1815), которое, как представляется, содержит ключ к пониманию образа героини “Тавриды”:
На крае гибели так я зову в спасенье
Тебя, последняя надежда, утешенье!
Тебя, последний сердца друг!
Средь бурей жизни и недуг
Хранитель ангел мой, оставленный мне Богом!..
Твой образ я хранил в душе моей залогом
Всего прекрасного... и благости Творца.
По-видимому, героиня “Тавриды” соотносится автором не только с легендарной возлюбленной Горация Делией (для этой пары Батюшков избирает место вечного блаженства, чрезвычайно напоминающее его Тавриду — “Элизий”, 1810), и даже не только с Лаурой (воплощением прекрасной, но недоступной возлюбленной — см. концовку элегии “Воспоминания” 1815 года, снятую Батюшковым в “Опытах...”), но и с ангелом-хранителем, благодаря которому поэт всё ещё несёт на себе тягостное бремя жизни.
Интересно, что в “Тавриде” Батюшков изображает счастливый вариант исхода скитаний и странствований своего героя (тема странствований по понятным причинам занимала центральное место в его творчестве). Постоянное присутствие возлюбленной рядом собственно и делает Тавриду раем, тем Элизием, где “всё тает // Чувством неги и любви”. В уже многократно упомянутом нами стихотворении “Воспоминания” (1815), которому теперь присвоим условное заглавие анти-“Таврида”, Батюшков описывает принципиально иной вариант такого исхода:
Исполненный всегда единственно тобой,
С какою радостью ступил на брег отчизны!
“Здесь будет, — я сказал, — душе моей покой,
Конец трудам, конец и страннической жизни”.
Ах, как обманут я в мечтании моём!
Как снова счастье мне коварно изменило...
И далее: “Есть странствиям конец — печалям никогда!” То же касается и самого образа героини “Воспоминаний”, антитетичного образу героини “Тавриды”. Сравним:
В твоём присутствии страдания и муки
Я сердцем новые познал.
Они ужаснее разлуки.
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоём молчании, в прерывном разговоре,
В улыбке и в самой весёлости твоей
Следы сердечного терзанья...
Нет, нет! Мне бремя жизнь!
Что в ней без упованья?
(“Воспоминания”, 1815)
...О радость! ты со мной встречаешь солнца свет
И, ложе счастия с денницей покидая,
Румяна и свежа, как роза полевая,
Со мною делишь труд, заботы и обед,
Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи
В сей тайной горести потупленных очей,
Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи
Я вижу, голос твой я слышу, и рука
В твоей покоится всечасно.
(“Таврида”)
Заметим, что особенно разительно в этих текстах отличаются друг от друга два портрета героини. Поэт обращает пристальное внимание на голос и глаза девушки. (Восприятие героем образа возлюбленной в обоих случаях даётся по сходной схеме: “я видел, я читал” — “я вижу... я слышу...”.) Молчание и “прерывный разговор” передают “сердечное терзанье” девушки, в то время как её постоянно и ровно звучащий голос (“со мной, всегда со мной”) передаёт ощущение покоя и незыблемости любви. “Унылый взор” и “тайная горесть потупленных очей” заменены в “Тавриде” на “прелестны очи”, взгляд которых всегда, в любое время дня и ночи, сопровождает влюблённого героя.
Уверенность в том, что достигнуть покоя и счастья на земле невозможно, столь отчётливо выраженная в батюшковской анти-“Тавриде”, приближает поэта к идеологии романтизма или даже предромантизма (причины трагедии героя неясны, они — скорее в неправильном устройстве мира, чем в его собственной душе). Понятно, почему поэт снял дисгармоничную концовку этого стихотворения, включив “Воспоминания” в 1817 году в “Опыты...”. Элегии был присвоен подзаголовок “Отрывок”, текст обрывался на строках, выражающих надежду героя на счастливый финал его скитаний. Отточие, следующее за этими строками, должно было показать читателю, что продолжение опущено, судьба героя так и оставалась неразрешённой, но “светлая печаль” автора хотя бы не переходила в мрачное отчаяние. Гармоническое равновесие было восстановлено. Оно основывалось на спасительном присутствии ангела-хранителя, возлюбленной поэта в его жизни. Этот петраркистский духовный мотив, характерный для поэзии Батюшкова 1815 года, и был тем ампирным противовесом, который устанавливал необходимый баланс между отчаянием и надеждой на спасение. Новый — духовный — идеал властно потребовал своего воплощения в действительность — уже не поэтическую, а вполне реальную. О себе Батюшков в это время писал друзьям так: “Воображение побледнело, но не сердце, к счастию, и я этому радуюсь. Оно ещё способнее, нежели прежде, любить, любить друзей и чувствовать всё великое, изящное. Страдания его не убьют...” (В.А.Жуковскому, август 1815). Пускай на самом деле всё обстояло не столь благополучно, тем интереснее, что Батюшков сознательно ставил перед собой созидательную программу.
Возвращаясь к тексту “Тавриды”, заметим, что батюшковское описание героини напоминает ещё один, на этот раз живописный сюжет — “Рождение Венеры” Ботичелли. Богиня с развевающимися по ветру золотыми волосами выходит из морской пены. Этот ренессансный подтекст лучше всего выражает основное настроение батюшковской элегии, рассказывающей о возрождении героя.
Мы видим, что выдержанная в романтических тонах, но не развитая поэтом тема бегства героев от жестокого рока сменяется идеальной картиной их жизни на лоне первозданной природы. Что же такое для Батюшкова Таврида? Судя по всему, это романтическая мечта, тот второй мир, куда стремится не находящая пристанища в реальности страдающая душа поэта и где она находит желаемое успокоение.