В тексте обильно представлена и символика, так сказать, второго ряда. Например, фрагмент: «Мы оказались на идущей в гору грунтовой дороге. С левого ее края начинался пологий обрыв, а справа вставала выветрившаяся каменная стена удивительно красивого бледно-лилового оттенка»,— представляет собой цепь символов, являющихся в сновидениях, которые называют великими сновидениями. Обрыв слева тут означает бессознательное человека, каменная гора справа— это сознание. Подъем символизирует сложность погружения в бессознательное (мешает сознание).
Конечно, Пелевин сам не придумывает всю философскую подоплеку своего произведения. Это же художественный текст. Явным заимствованием являются манипуляции барона Юнгерна с Петькой; они удивительно точно повторяют ритуалы Дона Хуана, учителя Карлоса Кастанеды.
В качестве параллельного сюжета повествования Пелевин намеренно берет жизнь и мысли Василия Ивановича Чапаева. Тут автор совмещает простоту затертых до дыр народной молвой анекдотических образов с философской глубиной и задушевностью бесед этих же персонажей книги. Это противопоставление подготавливает читателя к восприятию основного конфликта произведения, конфликта между реальностью и представлением о ней. Существует ли реально этот мир? Он не более реален, чем тот Василий Иванович, который живет в анекдотах.
Если Айвазовский расписывается на обломке мачты, болтающейся среди волн, то у Пелевина мы встречаем своеобразную подпись, описание стиля писательской работы. В сцене знакомства Петра Пустоты со своей медицинской картой автор по сути дела говорит не о персонаже повествования, а о себе самом, что «его мысль, »как бы вгрызаясь, углубляется в сущность того или иного явления». Благодаря такой особенности своего мышления в состоянии «анализировать каждый задаваемый вопрос, каждое слово, каждую букву, раскладывая их по косточкам».»
В книге «Чапаев и Пустота» есть немало любопытных и нравоучительных мест. Мне больше всего запомнилась как бы рекомендация автора, как литератору вести себя с некоторыми критиками: «Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя нелепыми словами…»
Данная статья показала не только восприятие читателем произведения, но и его собственные суждения. Следующая статья посвящена загадкам и отгадкам Виктора Пелевина.
Игорь Гетманский / Загадки и отгадки Виктора Пелевина
В московском издательстве «Вагриус», литературном альма-матер Виктора Пелевина, его называют «самым загадочным писателем поколения тридцатилетних». Маститый журнал «Новый мир» публикует некий роман, который с достойной торопливостью комментируется редактором как «наш ответ Пелевину». Расхристанный «кислотник», остановленный на Манежной площади беглым вопросом тележурналиста, говорит, что Пелевин «круто пишет». Моя знакомая, намного менее эксцентричная и более зрелая, нежели подростковый фэн некой рок-поп-рэп группы, протянула мне книгу «Чапаев и Пустота» со словами: «Прочитай, интересно...»
Имя Пелевина у всех на слуху, сегодня его знают в самых широких литературных и читательских кругах, но... По-существу, о Пелевине почти ничего не пишут и не говорят. «Вот наш ответ», «загадочно», «круто» и «интересно»— это все. Те невнятные улыбчивые статьи, которые предваряют первые публикации «Жизни насекомых» и «Чапаева и Пустоты» (наиболее значительных и известных произведений автора), в расчет брать не приходится: их писали некритичные поклонники его таланта. А тем не менее творчество Пелевина достойно пристального критичного взгляда. И на то есть две причины. Одна весомее другой.
Первая: он является одним из тех редких современных авторов, которые создали себе имя вне жанра детектива, боевика или фантастики— настоящих кузниц новых литературных имен, вне «чернушной», кровавой либо скандальной тематики. Пелевин создал свой жанр, свою тему, создал и занял свою собственную литературную нишу.
И вторая причина. Творчество Пелевина решает некую суперзадачу, которая делает его, это творчество,— прошу подготовиться!— натужным, противоречивым, негуманным и, в конечном итоге, негативным в смысле ментального и эмоционального воздействия на читателя. Именно вторая причина затыкает рот всем тем, кто мог бы что-нибудь сказать о Пелевине. Действительно— и интересно, и загадочно, и круто, но... Для чего все это? Книги Пелевина, проглатываемые взахлеб,— ибо именно таков завораживающий талант автора!— после прочтения откладываются в сторону с некой недоуменной задумчивостью: что сказать? Читатель не готов к тому плотному и неординарному воздействию, которое организует Пелевин в своих книгах. Это означает, что те жертвы, которые возносит Пелевин на алтарь решения своей суперзадачи, в конечном итоге оказываются напрасными: он не справляется...
Но, пожалуй, достаточно. Раз автору предъявлены столь серьезные претензии, необходимо и объясниться самым серьезным образом.
Давайте по порядку. Итак, «интересно». Почему? Пелевин— редкий оригинал и тонкий наблюдатель. Говоря словами его героя из рассказа «Затворник и Шестипалый», «не так важно то, что сказано, как то, кем сказано». Пелевина читать приятно хотя бы потому, что сквозь текст чувствуешь умный ироничный взгляд автора, а это по сегодняшним литературным меркам уже большое достоинство произведения. Пелевин интеллектуален и современен, в его произведениях с естественной точностью воспроизводятся человеческие типажи сегодняшнего дня— бизнесмены и бандиты, телекомментаторы и наркоманы, криэйторы и чечены. Этого мало— пересекаются реальности, а герои испытывают самые неожиданные метаморфозы. Люди превращаются в насекомых, герои компьютерных игр— в людей, политическая жизнь страны создается руками пиарщиков и системных программистов... Если прибавить ко всемуÁэтому, что Пелевин умеет «строить», то есть чутко чувствует композиционную вязь произведения, стремительно развивает события, правильно расставляет акценты и безошибочно соразмеряет части своего произведения— становится понятным, почему его книги завораживают читателя с первых страниц.
Говорят, что за время существования издательского бизнеса в Росиии разными издательствами были предприняты четыре попытки «раскрутить» издание российской мистической литературы— все они потерпели фиаско. Пелевину удалось создать свою мистико-фантасмагорическую литературу, которая сегодня пользуется все большим и большим спросом.
Но из чего же сшит мистицизм Пелевина? В чем «загадочность» «писателя поколения тридцатилетних»?
На самом деле никакой загадочности нет— хотя бы потому, что сам автор буквально сует в лицо, порой беспардонно и навязчиво, ответы на загадки собственных литературных построений. Дело в том, что что Пелевин— апологет,— я даже скажу сильнее,— российский литературный м е с с и я буддизма. Мессия— рьяный, бесконечно преданный учению, через которое пришел спасать своего читателя, авторитарный и...
И агрессивный.
Как непохоже на «интересного», легко читаемого и, казалось бы, доброжелательного автора! Но об этом мы еще будем говорить. Сейчас о другом.
Мессия. Буддизм... Вот литературная суперзадача Виктора Пелевина— донести до читателя весть о буддистском освобождении сознания и основные положения буддизма. «Когда я говорю «труп», я имею в виду, что тебя ждет тот, кто сейчас живет вместо тебя»(«Жизнь насекомых»); «Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно— Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала» ( «Чапаев и Пустота); «Татарский чувствовал, что его мысли полны такой силы, что каждая из них— это пласт реальности, равноправный во всех отношениях с вечерним лесом, по которому он идет. Разница была в том, что лес был мыслью, которую он при всем желании не мог перестать думать («Generation П»). И так далее. Все это— буддизм в переложении Пелевина. И в принципе, в лейтмотивах и фабулах своих произведений автор достаточно монотонен: он всегда говорит об одном, ведет к одному. Например, его большие рассказы «Затворник и Шестипалый», «»Желтая Стрела» и «Принц ГОСПЛАНа»— совершенно однотипны по построению. Их герои переживают некоторые неприятные события в своем мире, который они считали единственно реальным и незыблемым, а потом обретают понимание того, что этот мир— не единственный, и из него можно выйти в счастливый свет и свободу. И выходят.
Вообще, в самом первоначальном внутреннем посыле Пелевина— доверительном изложении постулатов одной из мировых религий— нет ничего зазорного. Вряд ли кто-нибудь будет предъявлять претензии поэтической проповеди православного христианства в «Лето Господне» Шмелева или ярком, динамичном и искреннем рассказе об интегральной йоге в эссе Сатпрема «Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания». Все дело в том, каким образом это делается. Каким образом это делает Пелевин.
И получается ли это у автора.
Потому что если нет, то надо выяснить, ч е м платит читатель за несостоятельность авторского подхода.
Пелевин не справляется с темой. Это однозначно. Хотя бы потому, что совершает кардинальную ошибку: он преподносит буддизм как н е г а т и в н о е, а не позитивное учение. И, следовательно, изначально не признает ничего лучшего в этом мире: он утверждает иллюзорность реальности мира и, следовательно, всех тех материальных и духовных вещей и ценностей, которые в нем существуют. Он не понимает того, что прекрасно понимал Гаутама Будда: путь к истинному осознанию великой истины, к которой должен прийти адепт буддизма, Áпроисходит только через возвышение и облагораживание натуры, через позитивное усилие, а не огульное отрицание чего бы то ни было. А что Пелевин? «Сила ночи, сила дня— одинакова х...я». Это фраза из «Чапаева и Пустоты». И она полностью совпадает с мировоззренческим подходом автора.