Не надоедаю многозначительными намеками
На содержание выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
. . . . . . . . .
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
Романтическая удаль, геройство и теперь не чужды поэту, но теперь они уже не самоцельны, как в молодые годы, а подчинены задачам духовной самореализации, вобраны в понятие подвига, служения — тем более ответственного, чем более обреченного. "Рыцарь счастья" осознал себя "рыцарем долга", былая куртуазность и былая кичливость сменились истовой молитвенностью, а светские ритуалы — магическими обрядами.
Всю свою жизнь прославлявший "упоение в бою и бездны мрачной на краю", Гумилев впервые, кажется, воочию ощутил, сколь близка эта "бездна", и его стихи последних лет, его поэмы "Звездный ужас", "Дракон" наполнились жуткими эсхатологическими видениями, в красивых и красочных, как встарь, легендах и сказках поэта обнаружился глубинный философский подтекст, благодаря чему "снотворчество" возвысилось до мифотворчества, и с таким трудом добытая Гумилевым в период ученичества "прекрасная ясность" лирического высказывания уступила черед "высокому косноязычью", грозным — при всей их смутности и "темности" — пророчествам.
Внутреннему взору поэта, устремленному "сквозь бездну времен", открываются теперь не столько начальные страницы Книги Бытия, сколько главы Апокалипсиса, и неразъемная цепь связует в этом смысле фантасмагорию "Заблудившегося трамвая" с "антиутопией" из "Шатра":
И, быть может, немного осталось веков,
Как на мир наш, зеленый я старый,
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.
Средиземное море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.
И когда, наконец, корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.
Но внутреннему взору поэта с особенной отчетливостью, как бриллианты и сапфиры на фоне черного бархата, как мерцающие звезды на ночном небе, открылось в эти дни, в эти годы и совсем иное — красота природы, счастье любви, достоинство искусства, благодать Слова — и поэтического, и Божьего.
Именно прощаясь с жизнью, написал Гумилев свои самые светлые, самые пронзительные стихи о любви. Именно провидя свой горестный конец, научился шутить, что никак не давалось ему раньше. Именно "у гробового входа" он с ласковой улыбкой оглянулся на собственное детство, и тенью не возникавшее в прежних его стихах.
И именно теперь Гумилев сложил едва ли не самый величественный гимн Слову, его таинству и чудотворству из всех, какие только знает русская поэзия. Он напомнил баснословные, давно ушедшие а предания времена, когда "Солнце останавливали словом, Словом разрушали города".
Он возвысил Слово над "низкой жизнью". Он преклонил пред ним колени — как мастер, всегда готовый к продолжению ученичества, как ученик, свято верующий в возможность научиться волшебству, стать мастером в ряду мастеров.
Он все в себе подчинил Слову, всего себя отдал ему я бессрочное владение.
И дальний отсвет этого Слова лег на стихи самого Николая Гумилева, на всю его счастливую, страдальческую, легендарную судьбу.
Список литературы
Сергей Чупринин Судьба и стихи Николая Гумилева
.