Осип Мандельштам родился в Варшаве 3 января 1891 года. Он был евреем, отпрыском побочной курляндской ветви знаменитой раввинской семьи Мандельштамов.
Отец поэта, Эмиль Вениаминович Мандельштам, торговец кожей и соблюдавший религиозные обряды еврей, самоучкой изучивший русский и немецкий, читавший Шиллера, Гёте и немецких романтиков.
Мать поэта, Флора Осиповна, в девичестве Вербловская, родилась и выросла в Вильне. Она происходила из ассимилированного и просвещённого еврейского клана, связанного родственными отношениями с семьёй выдающегося историка русской литературы С.А.Венгрова. Будучи учительницей музыки(по классу фортепиано), обладая художественным вкусом, глубоко укоренённым в традициях русской интеллигенции, она сумела передать сыну свою любовь к музыке и к русской литературе.
Осип – русская разговорная(деревенская или простонародная) форма имени Иосиф.
День его рождения, 3 января 1981 года по юлианскому календарю(или 15 января- по григорианскому, введённому после революции), казался поэту знаменательным, быть может, именно потому, что вызвал определённые литературные ассоциации. В 1973 году в “Стихах о неизвестном солдате” Мандельштам многозначительно писал:
Я рождён в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадёжном году…
Это ночь первого снега в пятой главе “Евгения Онегина”, полной зловещих предзнаменований и предчувствий насильственной смерти одного из персонажей- молодого и наивного поэта Ленского, в чьей гибели читатели уже задним числом усматривали предсказание Пушкиным своей собственной смерти, которую Мандельштам полагал “источником”, “телеологической причиной” творческой жизни великого художника.
Его детство было отмечено одновременным присутствием имперского космоса Санкт-Петербурга, куда семья Мандельштама переехала, когда он был ещё младенцем, и “хаоса иудейского” непосредственного окружения. Позднее в его поэзии оба этих фона тоже запечатлелись в сочетании “глубоких контрастирующих красок” – чёрной и жёлтой, красок талиса и императорского штандарта:
Только там, где твердь светла,
Чёрно-жёлтый лоскут злится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.
“Дворцовая площадь”(1915 год).
Писать стихи он начал ещё в Тенишевском училище, одном из самых лучших и либеральнейших частных учебных заведений тогдашней России, в котором культивировались возвышенные идеалы политической свободы и гражданского долга.
Мандельштам не мог не заразиться политическим радикализмом. Его самые ранние стихотворения были откликом на подавление первой русской революции, а общая атмосфера, царившая в училище в период русско-японской войны и развернувшейся вслед за ней общественно-политической борьбы, явственно отразилась в стихотворении, написанном четверть века спустя. Центральный образ этого произведения – поленница, “дровяная гора”, главный ориентир тенишевского школьного дворика, убежище одинокого маленького шахматного гения из романа Набокова “Защита Лужина”(1930 год), а во времена Мандельштама – трибуна для политических сходок школьников:
Когда в далёкую Корею
Катился русский золотой,
Я убегал в оранжерею,
Держа ириску за щекой.
Была пора смешливой бульбы
И щитовидной железы,
Была пора Тараса Бульбы
И наступающей грозы.
Самоуправство, своевольство,
Поход троянского коня,
А над поленницей посольство
Эфира, солнца и огня.
Был от поленьев воздух жирен,
Как гусеница на дворе,
И “Петропавловску” – цусиме
“Ура” на дровяной горе…
К царевичу младому Хлору –
И, Господи, благослови!
Как мы в высоких голенищах
За хлороформом в гору шли.
15 мая 1907 года он получает свидетельство об окончании училища; в сентябре того же года в Финляндии пытается вступить в боевую организацию эсеров, но не принят по малолетству. Его родители, справедливо рассудив, отправили его “от греха подальше” – в Париж, где молодой историк Михаил Карпович(впоследствии профессор Гарвардского университета) видел его на митинге эсеров восторженно слушавшим прославленного террориста и писателя Бориса Савинкова.
Именно в Париже Мандельштама настигает острый и продолжительный(фактически первый по своей длительности и плодотворности) приступ стихотворной горячки, исцелившей его от юношеской жажды славы на поприще революционной жертвенности.
В Париже Мандельштам жил в Латинском квартале(12,ruedeLaSorbonne), изредка посещая некоторые лекции в университете, совершенствуясь во французском языке, с увлечением читая французских поэтов и тоскуя скорее по Финляндии, нежели по России. Здесь он познакомился с Гумилёвым , который, был на 5 лет его старше и уже выпустил сборник оригинальных стихов “Путь конквистадоров”(1905 год).
Так было положено начало многолетней дружбе; следует отметить, что именно Гумилёв в конечном счёте “посвятил” Мандельштама в сан русского поэта, а тот в более поздние годы утверждал, что “никто не понимал поэзию лучше Гумилёва”. Критические рекомендации Гумилёва способствовали творческому росту Мандельштама, хотя их вкусы часто не совпадали.
В прозе зрелых лет(”Путешествие в Армению”, 1933 год) Мандельштам рассматривает латинский “герундиум” – “повелительное причастие будущего в залоге страдательном” – как “прообраз всей нашей культуры, и не только <<долженствующая быть>>, но - <<долженствующая быть хвалимой>> - laudaturaest”. Невольно подменив грамматически правильную форму герундива - “laudanda” – его активным залогом – “laudatura”(очевидно из-за суффикса, присутствующего также и в слове “культура”), означающим “намеревающаяся хвалить”, Мандельштам тем самым обнажил плодоносно-амбивалентную двусторонность многовековых связей и конфликтов между поэзией и религией, между культурой и культом.
Два письма, написанные Мандельштамом в возрасте до 19 лет, раскрывают этот поиск разнообразного религиозного опыта, определённый поэтом в раннем стихотворении как “парус духа бездомный”, который “все ветры изведать готов”. Вот что он писал в апреле 1908 года в письме директору Тенишевского училища и прекрасному поэту Владимиру Гиппиусу из Парижа:
“Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причём двойственность этого начала составляла даже его прелесть. Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю христианская ли, но во всяком случае религиозная.<…>Я издавна стремился к религии безнадёжно и платонически – но всё более и более сознательно. Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения. Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.”
Второе письмо Мандельштама, характеризующее его отношение к вере, датировано августом 1909 года. В промежутке он много пишет и лихорадочно путешествует: его характер “бродяги в высоком смысле слова”(по определению его друга Ахматовой), его неспособность задерживаться на одном месте дольше нескольких месяцев проявляется уже в это время с полной очевидностью. Летом 1908 года он едет из Парижа в Швейцарию и Италию, посещает Геную, чьи черты позже различает в её крымском аванпосте – Феодосии, осенью возвращается в Петербург с намерением начать литературную жизнь. Он бывает в гостях у Анненского, “неприметного” гения, чья поэтика в конечном итоге стала источником вдохновения для русских постсимволистов, и посещает собрания Религиозно-философского общества – центра духовного возрождения тогдашней России. 16 мая 1909 года он принимает участие в политических чтениях под эгидой “Академии стиха”.
Весна 1910 года, проведённая на финских водах, ознаменовалась его дружбой с Сергеем Каблуковым, доброжелательным и благодарным человеком, исполнявшим в то время обязанности секретаря Религиозно-философского общества. Каблуков стал одним из первых искренних почитателей таланта Мандельштама; его дневник – бесценный и до сих пор единственный документальный источник раннего периода жизни поэта. В июле Мандельштам предпринял последнюю(как оказалось потом) поездку в Европу: в санаторий под Берлином, затем в Швейцарию и Италию. Он вернулся в Россию в октябре – без копейки денег и обликом напоминал, по словам язвительного Георгия Иванова, “идиота” Достоевского в сходных обстоятельствах. За время отсутствия его стихи были впервые опубликованы в августовском номере журнала “Аполлон”.
В марте 1911 года произошли два события , определившие литературное будущее Мандельштама и становление его поэтической личности. 14 марта на вечере в “башне” Вячаслава Иванова он впервые встретил Ахматову. Через несколько дней из абиссинской экспедиции вернулся её муж и парижский знакомец Мандельштама – Гумилёв(он любил Африку и экзотические приключения, что и дало позднее основание простоватым советским критикам наклеить на него ярлык “подражателя Киплинга”, “певца русского империализма” – каковым он вовсе не был). Все трое затем часто встречались на всевозможных поэтических собраниях. Сначала между ними возникали некоторые трения, ибо Гумилёв был деспотичен, а Ахматова – своенравна. Ныне их имена нерасторжимы, все они – акмеизм, самое загадочное, волнующее и вдохновляющее течение в русском постсимволизме и, пожалуй, единственное, чьё название остаётся живым воплощением загубленного “платиного века”, а не затасканным термином в замшелых академических трудах.
В 1912 году на задней обложке журнала появился анонс его первого поэтического сборника под названием “Раковина”. Книга эта никогда не появилась. И мандельштамовский манифест “Утро акмеизма”, вместе с двумя другими подготовленный к печати в “Аполлоне”, тоже по непонятным причинам был отвергнут синдиками “Цеха”(он был опубликован, уже в явно переработанном виде, только в 1919 году в воронежском альманахе “Сирена”, издаваемом другом Мандельштама поэтом-акмеистом Владимиром Нарбутом).