Примерно такого же взгляда придерживается Назанский, сравнивающий военную касту с монашеской, ибо “и те и другие живут паразитами“. “Там ряса и кадило, здесь – мундир и гремящее оружие; там – смирение, слащавая речь, лицемерные вздохи, здесь – наигранное мужество, гордая честь, которая все время вращает глазами: “ а вдруг меня кто-нибудь обидит?”- выпяченные груди, вывороченные локти, поднятые плечи“.
По Ромашову и Назанскому, зло не в общественной структуре, а в армии вообще. Отсюда пацефистское отрицание военной службы, которая развращает и портит людей, которая даже самых нежных из них, прекрасных отцов и внимательных мужей, делает “низменными, трусливыми, злыми, глупыми зверюшками“, как утверждает Назанский. “Вряд ли нужно доказывать, - пишет исследователь творчества Куприна А.Волков, - наивность и ошибочность подобного рода пацифистской точки зрения, абстрактного отрицающей всякую военную службу, всякие войны“. [2,стр.153 ]
Не уяснив истинных причин изображаемого им зла, писатель вместе с героем не смог найти пути его преодоления. Один из путей, обдумываемых Ромашовым, таков: “Вот я служу… А вдруг мое Я скажет: не хочу! Нет – не мое Я, а больше… весь миллион Я, составляющих армию, нет- еще больше – все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: “Не хочу!“ И сейчас же война станет немыслимой…” Конечно, и Куприн , и Ромашов не могут не ощущать несбыточности своих предложений.
На протяжении всей повести Ромашов предстает как неудачник, как слабый человек, но как бы ни были смешны и наивны его фантазии, это не фантазии сытого и спокойного Манилова. Ромашов страдает за себя и за всех “униженных и оскорбленных“, он проделывает определенную духовную эволюцию, которая проходит под знаком растущего критицизма, внутреннего сближения с простыми людьми в серых шинелях. “Этот страдающий правдоискатель, - пишет А. Волков, - именно потому, что он правдоискатель, - оказался белой вороной в мертвом мещанском царстве, и оно раздавило его “.[ 2, стр.160 ]
Еще один очень интересный и своеобразный тип интеллигентного и одаренного офицера – Назанский. Это философ, умеющий размышлять, но не умеющий жить. Пассивностью, безволием Назанский напоминает Ромашова,- он вовсе опустился, капитулировал перед жизнью. Но его страстные речи представляют большой интерес, т.к. в них сконцентрированы размышления самого Куприна в связи с изображаемой им темой “армия – война – человек“ Вот рассуждение Назанского, которое как будто бы созвучно пылким дифирамбам Осадчего старой войне : “Было время кипучего детства и в истории, время буйных и веселых молодых поколений. Тогда люди ходили вольными шайками, и война была общей хмельной радостью, кровавой и доблестной утехой. В начальники выбирался самый храбрый, самый сильный и хитрый, и его власть, до тех пор, пока его не убивали подчиненные, принималась всеми истинно как божеская. Но вот человечество выросло и с каждым годом становится все более мудрым, и вместо детских шумных игр его мысли с каждым днем становятся серьезнее и глубже. Бесстрашные авантюристы сделались шулерами. Солдат не идет на военную службу, как на веселое и хищное ремесло. Нет, его влекут на аркане за шею, а он упирается, проклинает и плачет. И начальники из грозных, обаятельных, беспощадных и обожаемых атаманов обратились в чиновников, трусливо живущих на свое нищенское жалованье“.
Осадчий и Назанский – типы прямо противоположные. И вместе с тем в чем-то их мысли сближаются. Неужели Назанский духовно столь близкий автору, воспевает войну? И как это можно было бы согласовать с общим характером “Поединка“ – произведения антивоенного, разоблачающего пороки военной машины ?
Дело в том, что Куприн был ярым противником войны. Но, человек сильный, азартный, он любил опасные спортивные упражнения, любил подвиги. Мощь, гибкость, красота человеческого тела неизменно вызывали в нем восхищение. Куприну были глубоко ненавистны чувства и мироощущение офицеров провинциального гарнизона. Он знал, что они, за исключением немногих, становятся на службе “низменными, трусливыми, злыми, глупыми зверюшками“. И против этих жалких, трусливых и слабых людей, не могущих вести за собой солдат, были направлены слова, воспевающие бесстрашных и гордых военачальников прошлого.
Панегирик силе, с которой выступает Осадчий, основан на антигуманистической философии. Сила и смелость нужны Осадчему лишь для кровавой военной оргии.
Иной смысл обретают мысли о войне прошлого, о сильных и смелых людях, высказанные Назанским. Устами Назанского Куприн осуждает скудость духа, мещанскую ординарность, славит подлинное мужество. Речи Назанского сильны своим критическим пафосом. В них как бы подведен итог всему тому, что сказано в повести о царской армии. Назанским вынесен ей окончательный приговор, с горячим сочувствием встреченный Ромашовым. “Поглядите-ка вы на наших офицеров… Ему приказывают: стреляй, и он стреляет,- в кого? За что ? Может быть понапрасну? Ему все равно, он не рассуждает”. Для людей с чутким сердцем “служба – это сплошное отвращение, обуза, ненавидимое ярмо…” “… Я глубоко, я твердо уверен, что настанет время, когда нас, патентованных красавцев, неотразимых соблазнителей, великолепных щеголей, станут стыдиться женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты”. Люди не простят офицерской касте того, что она слепа и глуха ко всему, не простят “презрения к свободе человеческого духа”. Назанский не только обличает. У него есть и положительная программа. Выступая против христианско-толстовской морали смирения и кроткой любви к ближнему, Назанский впадает в ницшеанский аморазмизм, приходит к культу эгоизма, автономного “Я“. “…Какой интерес заставляет меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия? … Любовь к человечеству выгорела и вычадилась из человеческих сердец. На смену ей идет новая, божественная вера, которая пребудет бессмертной до конца мира. Эта любовь к себе, к своему телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств. “Вы царь мира, его гордость и украшение. Вы бог всего живущего… Делайте что хотите. Берите все, что вам нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам. Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни зависти. Тогда люди станут богами…” В рассуждениях Назанского – мечта об идеальном обществе, в котором не будет “господ“ и “рабов“ и человек станет прекрасен. И вместе с тем ницшеанское презрение ко всему социальному, к морали, призыв: делай что хочешь. В уста этого героя Куприн вложил страстные тирады о человеческой мысли, которая дарит “величайшее наслаждение“, о красоте жизни, о “жарком, милом солнце” – тирады, возникшие, очевидно, не без влияния вдохновенных горьковских гимнов в честь свободного и гордого Человека. Но прославление разума и жизни окрашивается у Назанского в сугубо индивидуалистические тона, оптимистическая проповедь, как это ни парадоксально, незаметно переходит в ущербную, пессимистическую.
Куприн полагал, что человечество может достигнуть счастья и свободы лишь тогда, когда люди проникнутся сознанием необходимости духовного самовозвышения, когда человечество начнет массами выдвигать людей, достигших высокого развития. Воспевая мужественных одиночек, Куприн приходит к мысли и о коллективном действии. Он говорит о появлении смелых и гордых людей, о том, что сокрушить “двухголовое чудовище“, которое опасно для человека, можно лишь сражаясь плечом к плечу.” Давно уже, - пишет Куприн, - где-то вдали от наших грязных вонючих стоянок совершается огромная, новая, светозарная жизнь… Как в последнем действии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья и из-за них уже видится ослепительное сияние”. ”Вот на улице стоит чудовище, веселое, двухголовое чудовище. Кто ни пройдет мимо него, оно его сейчас в морду… Один я его осилить не могу. Но рядом со мной стоит такой же смелый и такой же гордый человек, как я, и я говорю ему: “Пойдем и сделаем вдвоем так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило. И мы идем… И тогда-то не телячья жалость к ближнему, а божественная любовь к самому себе соединит мои усилия с усилиями других, равных мне по духу людей! “При всей наивности и противоречивости этих рассуждений, как отмечает А.Волков, в них выдвигается идея, противоположная провозглашенной Назанским формуле: “Делайте что хотите“. Литературоведы периода социализма считали, что логика общественной жизни толкала купринского героя к понимаю необходимости коллективных действий (подразумевая под этим революционные действия), но он, этот герой, как бы остановился на перепутье, будучи не способен проявить решимость и последовательность. Назанского упрекали и в том, что он в своей жизни, своей деятельности не пошел далее других героев писателя – духовно бессильных, остающихся в стороне от борьбы. Что он не только не присоединился к “смелым и гордым людям“, о которых так красноречиво говорит, но болезненно сосредоточился на самом себе, замкнулся, и это неизбежно привело его к духовному бездорожью. “Положительные“ идеи писателя, изложенные устами Назанского, критиковал в свое время Луначарский. В заслугу художнику ставили то, что он показал в герое черту, как считалось, в высшей степени характерную для интеллигенции, разрыв между словом и делом. Ошибка Куприна, как писал А Волков, заключалась в том, что “он пытался наделить образ Назанского героическим ореолом”. Уединению и даже угарной жизни Назанского Куприн придавал характер гордого отчуждения от грязи мещанской жизни.